прорезали морщины, его омрачает тень забот, порожденная не только  трудами
и высокими думами; видя все это, я могу лишь огорчаться, жалеть о прошлом,
поклониться вам на прощание и пойти поискать какой-нибудь  уголок,  где  я
мог бы спрятаться. Консул Бонапарт мне был гораздо симпатичнее  императора
Наполеона.
   Теперь я не могу и пяти минут отдать мыслям об "Эрнани" - тотчас всякие
унылые думы начинают тесниться в моем мозгу. Да и как не  думать,  что  вы
вступаете на путь вечной борьбы, что вы утратите в  ней  целомудрие  своей
лирики, что всеми вашими поступками станут руководить соображения тактики,
что вы должны будете встречаться  с  грязными  людьми,  что  вам  придется
пожимать им руку, я  говорю  все  это  не  для  того,  чтобы  вы  сошли  с
избранного вами пути, - такие умы, как ваш, непоколебимы, да и должны быть
непоколебимыми, ибо ясно сознают свое призвание. Я говорю  это  ради  себя
самого - хочу объяснить свое молчание, пока его никто  еще  не  истолковал
превратно, хочу сказать о своей беспомощности...
   Порвите, предайте все забвению. Пусть это письмо не будет для  вас  еще
одной неприятностью среди вполне понятных неприятностей.  Мне  нужно  было
написать вам, так как теперь уж невозможно поговорить с  вами  наедине,  в
доме вашем как будто был разгром.
   Ваш неизменный и грустный, Сент-Бев.

   А как же ваша супруга? Та женщина, чье имя должно было бы  звучать  под
звуки лиры лишь в те минуты, когда ваши песни люди слушали  бы,  преклонив
колени;  та  самая,  на  которую   теперь   ежедневно   устремлены   чужие
кощунственные взгляды; та, которая раздает  билеты  восьми  и  даже  более
десяткам молодых людей, вчера еще едва знакомых ей?  Чистая,  пленительная
близость, бесценный дар  дружбы,  навсегда  осквернена  в  этой  толкучке;
понятие  "преданность"  попрано,  превыше  всего  ценится  у  вас   теперь
полезность, и нет ничего для вас важнее материальных расчетов!!!"

   Эта   приписка   сделана   поперек   письма,   на   полях,   и   почерк
свидетельствует, что писавший был в ярости. Этот взрыв бешенства по поводу
"супруги" походил на сцену ревности со стороны оскорбленного любовника,  и
как не удивиться, что Виктор Гюго вытерпел ее. Он уже не мог  сомневаться,
какой характер носит чувство Сент-Бева к  Адели.  Но  он  всецело  отдался
борьбе, и всякая ссора со своей группой ослабила бы его  силы.  Два  былых
соратника продолжали работать  бок  о  бок.  Сент-Бев  рассылал  от  имени
"своего страшно занятого друга" билеты его поклонникам в  партер.  В  день
премьеры (15 февраля 1830) он пришел вместе с  Гюго  за  восемь  часов  до
начала спектакля, чтобы наблюдать за тем, как  будут  впускать  в  еще  не
освещенный зал верных людей. Молодой Теофиль Готье, командир целого отряда
краснобилетников,  явился  в   своем   знаменитом   розовом   камзоле,   в
светло-зеленых (цвета морской волны)  панталонах  и  во  фраке  с  черными
бархатными  отворотами.  Он  хотел  эксцентричностью  костюма  привести  в
содрогание "филистимлян". В ложах зрители с ужасом указывали друг другу на
удивительные гривы романтиков, а молодые художники, глядя на лысые  головы
классицистов, торчащие на балконе, кричали: "Лысых долой!  На  гильотину!"
Эти  писатели,  эти  художники,  эти  скульпторы,  образовавшие   железный
эскадрон, отнюдь не были "гнусным сборищем подонков". Они проникали во все
уголки, где мог  притаиться  зловредный  "свистун",  они  хотели  защищать
свободное искусство. Их горячность была признаком силы. То было прекрасное
время, бурное и полное  энтузиазма,  время,  когда  роялисты  и  либералы,
романтики и классицисты еще не дрались друг  с  другом  на  баррикадах,  а
сражались в театре.
   Наконец занавес поднялся. Столкновение началось с первых же строф:  "За
дверью потайной он ждет. Скорей открыть". Тут все коробило одних, а других
все восхищало. Если б не  страх,  который  нагоняли  "банды  Гюго",  ропот
недовольных превратился бы в шумный протест. Две армии напряженно  следили
друг за другом. "Из свиты я твоей? Ты прав,  властитель  мой".  Слова  эти
"стали  для  огромного  племени  безволосых  предлогом  для   невыносимого
шиканья". Но рыцари, защищавшие "Эрнани", никому не  позволяли  ни  одного
жеста, ни одного движения, ни одного звука, не продиктованных  восхищением
и  энтузиазмом.  На  площади  перед  Комеди-Франсез,  во  время  антракта,
книгоиздатель Мам предложил Гюго пять тысяч франков  за  право  напечатать
пьесу. "Да вы же кота в мешке покупаете. Успех может уменьшиться".  -  "Но
он может возрасти. Во втором акте я решил было предложить вам  две  тысячи
франков, в третьем - четыре тысячи; теперь  вот  предлагаю  пять  тысяч...
Боюсь,  что  после  пятого  акта  предложу  десять  тысяч".  Виктор   Гюго
колебался. Мам протянул ему пять банковских билетов по тысяче  франков.  В
тот день дома, на улице Нотр-Дам-де-Шан, было  только  пятьдесят  франков.
Гюго взял банкноты.
   Когда разразилась буря оваций после финала, "вся публика повернулась  и
устремила взгляд на восхитительное лицо женщины, еще бледное  от  тревоги,
пережитой утром, и волнений  этого  вечера;  триумф  автора  отражался  на
облике его дражайшей половины".
   После спектакля сотрудники "Глобуса" собрались  в  типографии  журнала.
Среди них были Сент-Бев и Шарль Маньен, которому поручили написать статью.
Спорили, восторгались, делали оговорки; к  радости  триумфа  примешивалось
некоторое удивление и боязливая мысль: "А в  какой  мере  "Глобус"  примет
участие в компании? Подтвердит ли он  успех  пьесы?  Ведь  с  воззрениями,