стен, "влача постыдно свой погубленный талант". И никто б  не  видел,  как
вечерами он вместе  с  Мюссе  шел  в  злачные  места,  в  тщетных  поисках
забвения, пытаясь, и зачастую неудачно, показать себя развратником (он  не
был в этом большим докой). Нет, никакой ценой  он  не  мог  избавиться  от
чувства горечи и грусти.
   Первый день нового, 1830 года - увы! - ознаменовал  конец  небесного  и
мимолетного  блаженства.  В  январе  чета  Гюго  жила   очень   бурно.   В
Комеди-Франсез уже репетировали "Эрнани",  и  эти  репетиции  были  долгой
борьбой между автором и актерами. Конечно, исполнители  ролей  знали,  что
пьесу ждут как событие в литературной жизни; конечно, молодой  и  красивый
драматург казался им необычайно пленительным, "блистающим гениальностью  и
лучами славы". Но всех актеров пугали непринужденность тона в  его  драме,
буйство  страстей  и  большое  количество  смертей  на  сцене.  Всемогущая
мадемуазель Марс, выказывая на репетициях  добросовестность,  каждый  день
старалась, однако, как-нибудь унизить поэта.  Гюго,  холодный,  спокойный,
вежливый,  суровый,  наблюдал  за  раздраженными  выходками   богини.   Он
сдерживал нараставший в  душе  гнев.  Однажды  чаша  переполнилась,  и  он
попросил мадемуазель Марс возвратить роль доньи Соль. "Сударыня, -  сказал
он, - вы женщина большого таланта, но есть обстоятельство, о  котором  вы,
по-видимому, не подозреваете, и я считаю необходимым о нем уведомить  вас:
дело  в  том,  что  я  тоже  человек  большого  таланта,  помните  это   и
соответствующим образом держите себя  со  мной".  В  достоинстве  молодого
писателя  было  нечто  воинственное  и  внушительное.   Мадемуазель   Марс
покорилась.
   Виктор Гюго, поглощенный  театральными  репетициями,  совсем  не  бывал
дома. Он писал друзьям: "Вы знаете, что я обременен, подавлен, перегружен,
задыхаюсь. Комеди-Франсез, "Эрнани", репетиции, закулисное  соперничество,
актеры, актрисы, подвохи газет и полиции,  а  тут  еще  мои  личные  дела,
по-прежнему весьма запутанные: вопрос с отцовским наследством все  еще  не
улажен... наших песков в Солони уже полтора года никак не  могут  продать;
дома в Блуа мачеха оспаривает у нас... словом, ничего или почти что ничего
нельзя собрать  из  остатков  большого  состояния,  одни  только  судебные
процессы  и  огорчения.  Вот  какова  моя  жизнь.  Где  уж   тут   всецело
принадлежать своим друзьям, когда и себе-то самому не принадлежишь..."
   Действительно, Гюго, который  с  гордостью  выставлял  себя  образцовым
мужем и отцом, больше не принадлежал своей семье. Нужно было,  чтоб  драма
"Эрнани" любой ценой  имела  успех,  так  как  судебные  тяжбы  и  хлопоты
поглотили все сбережения супругов. Адель, у которой кошелек опустел,  всей
душой предалась этой спасительной битве, сражаясь рядом  с  мужем.  Провал
"Эми Робсар" показал им всю опасность театральных козней,  и  Гюго  твердо
решил захватить собственными своими войсками зрительный зал Комеди-Франсез
в вечер первого представления. А войск  у  него  было  достаточно.  Каждый
начинающий художник питал  честолюбивое  стремление  выступить  на  защиту
самого крупного поэта Франции  от  рутинеров,  проповедников  классицизма.
"Разве не было естественным противопоставить дряхлости - молодость,  лысым
черепам - пышные гривы волос, косности - энтузиазм, прошлому - будущее?" У
Жерара де Нерваля, на которого возложили вербовку легионов, карманы  полны
были квадратиками красной бумаги,  на  которых  стоял  таинственный  гриф:
"Hierro".  Это  был  клич  альмогаваров:  "Hierro  despertata!"   ("Шпага,
пробудись!")
   И теперь уж Сент-Бев, являясь ежедневно в три  часа  дня  с  визитом  к
госпоже Гюго,  неизменно  находил  ее  в  окружении  растрепанных  юношей,
склонявшихся вместе с  ней  над  планом  зрительного  зала.  Женщины  чтут
полководцев, и Адель увлеклась сражением, тем более что  от  исхода  битвы
зависела слава ее супруга и материальное положение семьи. Ей  было  только
двадцать пять лет; понукаемая молодыми энтузиастами, она  словно  очнулась
внезапно от  обычной  своей  задумчивости.  Разумеется,  молодое  воинство
приветливо встречало "верного Ахата", соратника и учителя. "А-а,  это  вы,
Сент-Бев, - говорила Адель. - Здравствуйте,  садитесь.  А  мы,  видите,  в
какой горячке..." Сент-Бева  приводило  в  отчаяние,  что  ему  больше  не
удается побыть с нею наедине, он ревновал ее к  этим  красивым  юношам,  у
него зарождалось смутное раздражение против Гюго,  который  так  доверчиво
рассчитывал, что Сент-Бев расхвалит в газетах его драму,  меж  тем  как  в
глубине души критик терпеть не  мог  ее  напыщенности.  Вместе  с  тем  он
чувствовал, что сам-то  он  не  способен  создать  такой  неистовый  поток
страстей, как в "Эрнани", и считал это унизительным для себя, да, впрочем,
ему и не хотелось быть на это способным, и он вообще был против всей  этой
затеи. Неудивительно, что он ходил унылый, подавленный, видя, как  гнездо,
в котором он нашел себе  приют,  стало  "таким  шумным  и  полным  всякого
мусора. Да что ж это  такое!  Нельзя  больше  уединиться  тут  с  любимыми
людьми! Ах, как это печально, как печально!..".
   Раздражение,  которое  не  могло  рассеяться  в  излияниях  души,   все
усиливалось, и наконец терпение Сент-Бева лопнуло. За  несколько  дней  до
премьеры он прислал Виктору Гюго  невероятно  жесткое  письмо,  в  котором
извинялся, что не может написать статью об "Эрнани":

   "Сказать по правде, тяжело видеть, что у вас творится с некоторых  пор,
- жизнь ваша навсегда предоставлена во всеобщее  распоряжение,  ваш  досуг
утрачен, ненавистников у вас стало  вдвое  больше,  старые  и  благородные
друзья отходят от вас, их заменяют теперь глупцы или  безумцы;  чело  ваше