вообразил себя великим поэтом. В январе  1829  года  появились  "Восточные
мотивы", в марте  того  же  года  -  "Жозеф  Делорм".  "Восточные  мотивы"
наделали больше шуму, но  их  трудолюбивый  автор  глубоко  обдумал  урок,
который дал ему "Жозеф Делорм", и вынес из него мысль, что возможна поэзия
интимная, глубоко личная.
   Успехи друга внушали тогда Сент-Беву больше смирения,  чем  зависти.  В
своих статьях он выступал как поборник того течения в романтизме,  которое
возглавлял Гюго, и горячностью тона восполнял слабость убежденности.  Ведь
он никогда  не  был  подлинным  романтиком.  Жозеф  Делорм  был  одним  из
отражений автора, порожденным образом Вертера, но,  покопавшись  поглубже,
можно было  обнаружить  в  Сент-Беве  скептика,  смеявшегося  над  Жозефом
Делормом. Только он любил все понимать, и его  очень  смущало,  что  можно
иметь столько воображения, такую красочность и силу выразительности, как у
Виктора Гюго. Когда он отобрал материал  для  своей  "Картины  французской
поэзии XVI века", он  подарил  Виктору  Гюго  великолепный  том  избранных
стихов Ронсара, из которого были взяты выдержки, и  сделал  на  нем  такую
надпись: "Величайшему со  времен  Ронсара  лирику  французской  поэзии  от
скромного комментатора Ронсара - Сент-Бева". Виктор и Адель  положили  это
прекрасное издание в белом веленевом  переплете  "с  гербами"  на  стол  в
гостиной, украшенной Золотой лилией, полученной на литературном  конкурсе,
и мало-помалу друзья - Ламартин, Виньи, Гуттенгер, Дюма-отец  -  обогатили
его своими автографами.  Да  и  сам  Сент-Бев  мелким,  бисерным  почерком
написал там сонет, не лишенный тонкости и изящества:

   Да, друг мой, гений ваш поистине велик,
   И ваша мысль сильна, как мощный глас пророка;
   Все преклоняемся мы перед ней глубоко,
   Как бурей согнутый, склоняется тростник.

   Но вы к нам так добры, как будто каждый миг
   Боитесь чем-нибудь поранить нас жестоко,
   И дружески следит внимательное око,
   Чтоб для обид у нас и повод не возник.

   Так воин, весь в броне, суровый, медноликий,
   Увидев малыша, зашедшегося в крике,
   Его сажает в свой пробитый, старый шлем,

   Столь бережно подняв рукою загрубелой,
   Что не сравниться с ним кормилице умелой
   Иль нежной матери, заботливой ко всем.

   Право, кажется, что эта чувствительная душа, трепещущая, подобно листве
серебристого  тополя,  при  малейшем  ветерке,  расцвела  тогда  в   тепле
внимательной и снисходительной  мужской  дружбы.  Впервые  в  своей  жизни
Сент-Бев, благодаря близости с супругами Гюго, вошел в содружество людей и
уверовал, что теперь он спасен от одиночества и томительных размышлений  о
самом себе.



2. ДОРОГУ ТЕАТРУ!

   На "Эрнани" я надевал не красный жилет,
   а розовый камзол. Это очень важно.
   Теофиль Готье

   Тысяча восемьсот двадцать девятый год  был  для  Виктора  Гюго,  всегда
большого труженика,  одним  из  наиболее  плодотворных.  Он  начал  "Собор
Парижской Богоматери", написал много стихов, а  главное,  решил  завоевать
театр.  "Кромвель"  не  был  поставлен  на  сцене,  но  кружок  романтиков
справедливо  полагал,  что  теперь  публика  требует   нечто   иное,   чем
псевдоклассические трагедии.  Что  Корнель  и  даже  Расин  были  великими
драматургами - это отрицали  только  фанатики.  Но  их  гений  слишком  уж
подчинялся условностям: три единства, сюжеты античные или  восточные,  сны
или "узнавание", благородный язык - словом,  все  те  правила,  которые  в
XVIII веке, в руках менее могучих, породили скучные и однообразные  пьесы.
"Полагалось, - говорил Альфред де Виньи, - изображать в прихожих,  которые
никуда не вели, персонажей, которые никуда не  шли,  говорили  о  немногих
вещах, выражали  неопределенные  мысли,  изъяснялись  туманными  притчами,
слегка были волнуемы вялыми чувствами, безмятежными страстями и кончали на
сцене изящной смертью или фальшивым вздохом.  О,  ненужная  фантасмагория!
Тени людей и тень природы! Пустопорожнее царство!.."
   Убегая от скуки таких "бесчувственных" пьес, публика  стала  увлекаться
мелодрамой. Пиксерекур, этот Шекспир бульварных театров,  дал  ее  рецепт:
герой, героиня, предатель, шут, и задолго до предисловия к "Кромвелю"  уже
соединял гротескное и трагическое. Сам великий Тальма  Говорил  Ламартину:
"Не пишите больше трагедии, пишите драму" - и просил Дюма:  "Поторопитесь,
постарайтесь написать еще в мое время".
   В 1822 году директор театра Жан-Туссен Мерль,  человек  предприимчивый,