гости мольеровских "Жеманниц".  Выслушав  какую-нибудь  оду,  рассказывает
госпожа Ансело, приглашенные в явном волнении подходили  к  поэту,  "брали
его за руку и поднимали  глаза  к  небу".  После  многозначительной  паузы
слышалось:   "Собор!   Готика!   Пирамида!"   Засим   следовало   глубокое
сосредоточенное раздумье. Прочитав отрывки из "Кромвеля" у госпожи  Тастю,
Гюго пригласил "господина Сент-Бева" пожаловать 12 марта 1827 года к Фуше,
на улицу Шерш-Миди, где он будет читать  всю  драму  целиком.  "Все  будут
счастливы видеть вас, а я - особенно. Вы принадлежите к числу  тех  людей,
перед  которыми  я  всегда  готов  читать,  так  как  люблю  слушать  ваши
замечания..."
   Чтение прошло с успехом, как всякое авторское чтение, но  на  этот  раз
успех был вполне оправдан.  Драматическая  сила  некоторых  сцен,  новизна
лексики,  шекспировская  веселость   четырех   шутов   делали   "Кромвеля"
произведением крупным и оригинальным, заслуживающим постановки  в  театре.
"Из-за вашего Кромвеля, - сказал автору  Альфред  де  Виньи,  -  покроются
старческими морщинами все  современные  наши  трагедии.  Когда  "Кромвель"
взберется на театральные подмостки, он там произведет революцию, и  вопрос
будет решен". На следующий день, 13 марта, Сент-Бев написал  Гюго  письмо,
представляющее   большой   интерес.   Он   восхищался    красотами    этой
"трагикомедии", и вместе с тем у него нашлись критические замечания.

   "Все эти замечания сводятся к  одному,  которое  я  уже  позволил  себе
высказать в отношении вашего таланта: чрезмерность, злоупотребление  силой
и,  простите  меня,  -   шаржирование.   Серьезная   часть   вашей   драмы
восхитительна; как бы вы ни увлекались,  сколько  бы  ни  буйствовали,  вы
никогда не выходите за пределы возвышенного. Сцена  приема  послов  и  две
следующие за нею сцены во втором действии, монолог Кромвеля после  встречи
с сэром Робертом Уиллисом, а в третьем действии -  сцены  Тайного  совета,
Мильтон у ног Кромвеля, - все это хорошо, даже прекрасно, при каждом стихе
хочется вскрикнуть от восторга, упреки мои  относятся  главным  образом  к
комической части. Намерение перемешать, переплести комическое  с  основным
развитием действия, которое в целом посвящено ужасным  событиям,  является
для вас источником красот, из которого вы широко, слишком широко  черпали.
Чем больший эффект производит контраст, тем сдержаннее следовало быть, мне
кажется, вы превысили меру, особенно в слишком частых и  длинных  репликах
"в сторону", которые, думается, больше следовало бы угадывать: пародию  не
надо подчеркивать, ее должны  понимать  с  полуслова...  Словом,  я  сетую
только на злоупотребления, на мелочи, и, право, вчера были минуты, когда я
очень досадовал на них; однако не думайте, что мне наскучили  они,  у  вас
ничего скучного не бывает; но они раздражали меня, выводили  из  терпения;
меня так и подмывало крикнуть, как  Кромвель  кричал  своим  шутам,  когда
приходил в дурное  расположение  духа:  "Тише!  Довольно!  Прочь  отсюда!"
Простите, дорогой мой, что я позволил себе без всякого стеснения высказать
свои мысли о вас, но чем меньше тут будет церемоний, тем скорее,  надеюсь,
вы извините меня... Большая наглость с  моей  стороны-нападать  на  вас  с
критическими замечаниями, когда меня просто подавляют красоты вашей драмы,
это у меня жалкая попытка отомстить вам. А все-таки скажу еще два слова  о
вашем стиле. Он очень  хорош,  особенно  в  серьезной  части  драмы.  А  в
остальном он не всегда  свободен  от  чересчур  многочисленных,  иной  раз
странных образов...  Вы  поставили  перед  собою  двойную  цель:  с  одной
стороны, сравняться с Корнелем, а с другой - с  Мольером.  С  Корнелем  вы
сравнялись, а с Мольером - нет, вы ближе к Реньяру и особенно - к Бомарше:
в вашей пьесе много от "Женитьбы Фигаро"..."

   Тут полностью выявилась противоположность двух  темпераментов.  Могучая
натура Гюго не могла и не должна была отказываться  от  вершин;  Сент-Бев,
тонкий и хрупкий, мог дышать  только  на  "умеренных  высотах".  Он  понял
романтизм, он понимал все на свете, но не мог отделаться от мысли,  что  у
романтиков возвышенную пьесу всегда  сопровождает  "пародийный  водевиль".
Сам он ясно видел и строго судил свои  собственные  безумные  выдумки.  "Я
классик, - признался он однажды, - в том смысле  классик,  что  стоит  мне
обнаружить  в  литературном  произведении  большую   долю   безрассудства,
безумства, нелепости или дурного вкуса, как оно  погибнет  для  меня  и  я
отшвырну книгу".  Гюго,  прирожденный  поэт,  чувствовал  ценность  рифмы,
вдохновляющей мысль, как Микеланджело чувствовал  ту  скульптуру,  которую
подсказывала ему глыба мрамора; прозаик  Сент-Бев  верил  в  необходимость
логической связи между мыслями. Но его стихи  никогда  не  достигали  того
уровня вдохновенного безумства,  которое  зовется  поэзией.  Гюго,  натура
более широкая,  умел  применяться  к  требованиям,  предъявляемым  прозой.
Прекрасное этому доказательство - предисловие к "Кромвелю".
   Написанное  после  драмы,  оно  было  принято,  особенно  молодежью,  с
неслыханным восторгом. Для Гюго оно представляло собою и сделанный наконец
выбор позиции,  и  вступление  в  бой.  Преследуемый  злобными  и  глупыми
нападками классицистов, он встал во  главе  бунтарей.  Теперь  он  уже  не
говорил, как в 1824 году: "Романтизм, классицизм - не все  ли  равно,  что
значат эти слова?" Он создал свой романтизм и дал ему обоснование.  Нужно,
говорил он, вернуть молодость языку, возродить "широкую  и  смелую  манеру
старых писателей", отбросить Делиля и возвратиться к Матюрену Ренье. Драма
должна быть борьбой между двумя противоположными началами, потому что этот
контраст  -  самая  суть  действительности.  Прекрасное   и   безобразное,