в Блуа. Его тревожили письма Адели. Она жаловалась на холодность,  которую
после отъезда Виктора  выказывала  ей  генеральша:  "С  грустью  узнала  я
некоторые вещи, доказывающие, что госпожа Гюго  с  трудом  переносит  наше
присутствие  и  сетует   на   него...   Непременно   напиши,   что   из-за
непредвиденных дел тебе  необходимо  вернуться  в  Париж..."  Она  умоляла
Виктора поскорее приехать за  ней:  "Через  два  дня  после  этого  мы  бы
отправились домой, я  заказала  бы  места  в  почтовой  карете,  здесь  мы
придумали бы какой-нибудь предлог..." А Гюго  надеялся  погостить  у  отца
полтора месяца. Следующее письмо было  еще  более  настойчивым:  положение
стало невыносимым. Виктор Гюго, глубоко огорченный,  советовал  жене  быть
спокойнее:  "Успокойся.  Мы  все  уладим.  Твой  Виктор,  твой  муж,  твой
покровитель, скоро вернется, и чего же тебе тогда будет недоставать?.." Но
Адель не могла выдержать и уехала одна с Дидиной и с няней в Париж, где ее
встретила мать.
   В оправдание своего поспешного отъезда она ссылалась на то, что Виктору
нужно срочно написать "Оду на коронацию". Действительно,  он  сочинил  эту
оду еще "в тени собора". "Стихи на случай", помпезные, какими и полагалось
им быть:

   Сиянье алтаря, великолепье трона,
   Склоненные пред ним священные знамена
   С тугими складками серебряной парчи,
   На арках золотых гирлянды белых лилий, -
   Все это бликами цветными озарили
   Узором витражей смягченные лучи...
   [Виктор Гюго, "Коронация Карла Х" ("Оды и баллады")]

   Почтительная и торжественная "Ода" понравилась в высоких сферах; Состен
де Ларошфуко послал Виктору Гюго две тысячи франков в  возмещение  путевых
издержек; Карл Х дал аудиенцию поэту, который  лично  преподнес  ему  свои
стихи и был вознагражден "самым деликатным образом": король дал  его  отцу
чин генерал-лейтенанта. Он приказал также, чтобы "Ода" была отпечатана  со
всей типографской роскошью на печатных станках Королевской типографии", и,
кроме того, король сделал супругам Гюго хозяйственный подарок  -  столовый
сервиз севрского фарфора с тонким узором в виде золотой  сеточки.  Подарок
пышный и полезный.
   Ламартин пригласил Гюго и Нодье навестить его в Сен-Пуане. "Мы  поедем,
- сказал Нодье, - да еще возьмем с собой жен, и все это  ничего  не  будет
нам стоить". -  "Каким  образом?"  -  "Мы  доберемся  до  самых  Альп;  мы
расскажем о нашем путешествии. И какой-нибудь  издатель  оплатит  его".  В
самом деле, издатель Юрбен Канель заказал  этим  туристам  "Поэтическое  и
живописное путешествие на Монблан и в долину Шамоникс". Нодье  должен  был
представить прозаический текст  и  получить  за  него  две  тысячи  двести
пятьдесят франков, а Гюго - две тысячи двести пятьдесят франков "за четыре
плохеньких оды, - писал он отцу. - Оплата недурная...".
   Взяли в путешествие даже Дидину. Гюго в костюме из  серого  тика  резво
бегал по косогорам и походил на школьника, приехавшего на каникулы. Нодье"
был великолепный рассказчик; его невозмутимый вид  и  медлительная  манера
говорить были очень забавным контрастом с живостью его ума,  -  а  ведь  в
этом как раз секрет юмора. Добродушная госпожа Нодье  тоже  была  забавна,
когда  она  с  практическим  и  здравым  смыслом   француженки   объявляла
неправдоподобными  фантастические  рассказы  своего  мужа.  Обстановка   в
Сен-Пуане оказалась не очень приятной. Дом "господина Альфонса" совсем  не
походил на его поэмы и разочаровал Гюго. Нет ни губчатых вершин, ни густой
завесы плюща, колорит столетий на стенах дома оказался желтоватой малярной
покраской. "Руины хороши для описания, а  не  для  жилья",  -  прозаически
пояснил Ламартин. Женат  он  был  на  англичанке,  она  надевала  к  обеду
нарядный туалет, что очень смущало путешественниц. "Она выходила  к  столу
декольтированная и вся в бантах, - писала  Адель  Гюго.  -  Наши  скромные
шелковые платья с высоким воротом казались весьма  неуместными  при  таком
параде..." Гюго и Ламартин уважали друг друга, но сблизиться не могли.
   Альпы, и особенно "царственно возвышавшийся Монблан в ледяной тиаре и в
снеговой  мантии",  взволновали  Виктора  Гюго.  Все  эти   исполины,   то
сверкающие, то сумрачные, зеленые и  белые,  представляли  собою  зрелище,
достойное  его.  При  своих  внутренних  противоречиях   (мать   и   отец,
христианская религия и вольтерьянство, красота и жестокость мира,  радость
и кошмары, ангел и фавн) он испытывал потребность и во внешних контрастах,
отвечающих  его  душевному  складу.  Он  любил  контраст  между   белизной
сверкающего  на  солнце  снега  и  черным  провалом  бездны.  "Вот  сейчас
разорвалось облако над нами, и сквозь эту расселину мы увидели вместо неба
- крестьянский домик, зеленый луг и несколько едва различимых коз, которые
паслись на заоблачной высоте. Никогда я не видел таких необычайных картин.
У наших ног бурлит поток, похожий на  реку  Ада;  над  нашими  головами  -
уголок Рая..." Безотчетно обращаясь к мифологии, он превращал горы, скалы,
потоки в чудовища,  в  духов  и  демонов:  "Признаюсь,  такой  уж  у  меня
уродливый склад ума: в грозной красоте диких  мест  для  меня  чего-то  не
хватало  бы,  если  бы  народные  сказания  не  придавали  им   волшебного
характера. Я охотно остановился на этих  подробностях,  потому  что  люблю
суеверия; суеверия - детище религии и матерь поэзии..."
   По вечерам, собравшись  на  постоялом  дворе,  наши  путники  смеялись,