темницу Железной Маски,  могилу  узников  Торквемады.  Всегда  воображение
рисовало ему несчастного, скорчившегося в темноте, под низким сводом.  "О,
гений! О, безумие! Ужасное соседство".
   Он знает о таком соседстве.  Всякий  мечтатель  (а  Виктор  Гюго  любит
называть себя Мечтателем) носит в  себе  воображаемый  мир:  у  одних  это
грезы, у других  -  безумие.  "Этот  сомнамбулизм  -  свойствен  человеку.
Некоторое предрасположение ума к безумию, недолгое или  частичное,  совсем
не редкое явление... Это вторжение в царство мрака не лишено опасности.  У
мечтательности есть  жертвы  -  сумасшедшие.  В  глубинах  души  случаются
катастрофы. Взрывы рудничного газа... Не забывайте  правила:  надо,  чтобы
Мечтатель был сильнее мечты. Иначе ему грозит опасность.  Всякая  мечта  -
это борьба. Возможное всегда подходит к реальному с каким-то  таинственным
гневом. Химера  может  подточить  человеческий  мозг..."  В  Викторе  Гюго
Мечтатель всегда был сильнее мечты. Его спасло то, что он  сублимировал  в
стихах свою тоску и галлюцинации; он прочными корнями врос  в  реальность;
но в Эжене он узнавал того, кем он и сам мог бы стать.
   От мрачного огня, горевшего в его душе, ни одна вспышка  не  вырывается
наружу. Все, кто знал Виктора Гюго в первые месяцы его брака, замечали его
торжествующий  вид,  словно  у   "кавалерийского   офицера,   захватившего
вражеский пост". Это объяснялось сознанием  своей  силы,  порожденным  его
победами, упоительной радостью обладания  своей  избранницей,  и  вдобавок
после сближения с отцом у  него  появилась  гордость  отцовскими  военными
подвигами, к которым он, как  это  ни  странно,  считал  себя  причастным.
Почитателей, видевших его в первый раз, поражало серьезное  выражение  его
лица и удивляло, с каким достоинством, несколько суровым, принимал  их  на
своей "вышке" этот юноша, проникнутый наивным  благородством  и  одетый  в
черное сукно.
   "Очень любопытно смотреть на эту молодую чету, - говорит  Сен-Вальри  в
письме к Рессегье. - Это любовь двух ангелов, и куда более поэтичная,  чем
в стихах Томаса Мура..." У молодой  госпожи  Гюго  были  темные  блестящие
волосы, очень красивые, "андалусские" глаза и вдобавок странное  сочетание
спокойствия и страсти в облике, некий "подавленный порыв чувства, готового
вырваться". На первый взгляд в ней не было обаяния; надо было  всмотреться
в нее, и тогда выступала ее прелесть. Вскоре Адель забеременела, и  Виктор
Гюго был счастлив своим ранним отцовством. Такой молодой, он уже испытывал
желание жить семейной жизнью, быть супругом и отцом.  "Как-то  сама  собой
вокруг него возникала патриархальная атмосфера, идиллическая  и  вместе  с
тем возвышенная". Теперь ему нужно было зарабатывать на троих  -  Леопольд
Гюго II родился ровно через девять месяцев после свадьбы -  16  июля  1823
года.
   Работа, работа, работа - в мансарде над кронами развесистых каштанов на
улице Шерш-Миди. Создавались новые оды. Закончен был роман "Ган  Исландец"
и  вручен  Персану.  Маркиз,  ставший  издателем,  обязался  в  контракте,
заключенном с Гюго, переиздать "Оды" и выпустить роман  "Ган  Исландец"  в
количестве тысячи экземпляров. Но  из  причитающегося  ему  гонорара  Гюго
получил только пятьсот франков, так как Персан  обанкротился  и,  не  имея
возможности уплатить автору, оклеветал его - это дело  обычное.  Для  Гюго
началось время познания гнусных сторон литературных нравов.  Пришлось  еще
раз прибегнуть к помощи отца. По счастью, министр внутренних дел  назначил
ему второе пособие - в две тысячи франков в год, а добряк  Фуше  пригласил
на лето молодое  семейство  в  Жантильи.  Но  на  этот  раз  Виктора  Гюго
поместили уже не на готической голубятне, а в комнате Адели.
   Роман "Ган Исландец" издан был в четырех выпусках, в серой обложке,  на
грубой бумаге  и  без  фамилии  автора.  "Это  своеобразное  сочинение,  -
возвещал Персан, - говорят,  является  первым  прозаическим  произведением
молодого писателя, уже известного по его блестящим успехам в поэзии".  Эта
книга, в которой Виктор  Гюго  вдохновлялся  английским  "черным  романом"
(Матюрена, Льюиса, Анны Радклиф), когда-то начата была и для заработка,  и
для того, чтобы воплотить в образах ее героев - Этели и Орденера -  любовь
Гюго к Адели Фуше. Не  следует  забывать,  что  в  нагромождении  убийств,
чудовищ, виселиц, палачей и пыток Гюго допускал сознательную нарочитость и
пародию.  Это  было   виртуозное   произведение   в   "неистовом   жанре".
Мистифицировал  автор  и  своей  мнимой  эрудицией.   Он   прочел   наугад
малоизвестные  книги,  например,  "Путешествие  в  Норвегию"   Фабрициуса,
"Наследник датского престола" П.-Г.Малле, и внес в свой роман  целую  кучу
неудобоваримых псевдонаучных сведений: "Настоящее имя Одина - Фригге,  сын
Фридульфа". Этот педантизм импонировал, но Гюго не произвел сколько-нибудь
серьезных изысканий, чтобы изобразить тот  мир,  который  он  описывал.  В
своем предисловии он и признавался в этом с  иронией.  Автор  "ограничится
лишь замечанием, что живописная сторона его романа была  предметом  особых
его забот; что в нем часто будут встречаться буквы K, Y,  H  и  W  -  хоть
обычно автор употребляет  их  чрезвычайно  скупо...  что  читатель  равным
образом  найдет  здесь  многочисленные  дифтонги,  которые  варьируются  с
большим вкусом и изяществом; и  что,  наконец,  всем  главам  предшествуют
странные  и  таинственные  эпиграфы,  чрезвычайно  усиливающие  интерес  к
роману..." [Виктор Гюго. Предисловие к "Гану Исландцу"]. Читая этот роман,
скажешь, что здесь Гюго ближе к Стерну или Свифту, чем к  Вальтеру  Скотту
или к "Монаху" Льюиса.
   Однако ему удалось вызвать и  ужас,  и  интерес.  Ему  помогал  в  этом
странный характер его воображения. У его отца и братьев была так же, как у