2. ПЕРВЫЕ ВЗДОХИ

   Нет ничего прекраснее веры любящей матери в гениальность  своих  детей.
Госпожа Гюго не принуждала своих сыновей к занятиям  юриспруденцией.  Ведь
изучение  права  было  просто   ширмой,   скрывающей   их   от   отца.   В
действительности Эжен и Виктор в течение двух лет, которые они провели  на
юридическом факультете, хоть и платили за "нравоучение", но на  лекции  не
ходили и не сдали  ни  одного  экзамена.  Мать,  уже  гордившаяся  будущим
триумфом сыновей, не хотела, чтобы они готовились к карьере адвокатов  или
чиновников, - нет, Софи Гюго мечтала, что они станут великими  писателями.
Ни больше ни меньше. День за днем она предоставляла им спокойно работать в
их комнатушке с окном во двор, населенный статуями королей, возлежащих  на
своих гробницах. Мать и сыновья выходили после обеда прогуляться, и  можно
себе представить эту трогательную картину:  Софи  Гюго,  женщина  строгого
облика,  подобная  матери  Гракхов,  одетая   в   парадное   свое   платье
амарантового цвета, с кашемировой, затканной  пальмовым  узором  шалью  на
плечах, выступала неторопливо, а по бокам матери двое  юношей,  любящие  и
покорные ее сыновья. Каждый вечер они ходили пешком  на  улицу  Шерш-Миди,
где в здании Тулузского подворья по-прежнему квартировал Пьер  Фуше,  хотя
теперь он уже был начальником канцелярии в военном министерстве.
   Гостей принимала госпожа Фуше, дама набожная, кроткая, моложавая, и  ее
дочь Адель, похожая красотой на испаночку, - когда-то она была товарищем в
детских играх трех братьев Гюго. Tres para una [трое  для  одной  (исп.)].
Теперь им не верилось, что десять лет назад они катали эту  очаровательную
девушку в тачке по дорожкам сада на улице  Фельянтинок  и  раскачивали  на
качелях. Госпожа Гюго доставала из  мешочка  рукоделье  и  принималась  за
работу,  так  же  как  госпожа  Фуше  и  Адель.   Фуше,   человек   худой,
аскетического вида, с ермолкой на голове  и  в  люстриновых  нарукавниках,
садился поближе к свече  и  рылся  в  папках  с  делами.  Эжен  и  Виктор,
вышколенные матерью, привыкли молчать, пока к ним не обратятся, но  в  эти
безмолвные вечера, когда слышалось только, как потрескивают дрова, горящие
в камине, им совсем не было скучно - они  смотрели  на  Адель,  склонявшую
головку над шитьем, они  не  могли  наглядеться  на  "ровные  дуги  черных
бровей, на алые губки и золотистые веки", - ведь оба были в нее  влюблены.
А она если и посматривала иногда украдкой на одного из них,  то,  конечно,
на Виктора: этот белокурый юноша с волосами до плеч,  с  высоким  лбом,  с
глубоким и простодушным взглядом, производил впечатление уверенной в  себе
силы и был уже знаменит в их маленьком мирке. Верный друг, Феликс Бискара,
переехавший из Парижа  в  Нант,  почтительно  писал  своему  воспитаннику:
"Когда-нибудь вы займете место в ряду лучших наших  поэтов.  Я  как  будто
слышу Расина", а в другом письме он сказал: "Вы всегда пишете  хорошо,  но
на этот раз вы написали лучше, чем хорошо..." Однако юный поэт  знал,  что
истинную славу трудно завоевать. Он мог бы уже и в  этом  возрасте  писать
хорошие стихи. Упражнения, которыми послужили  для  него  переводы  поэтов
Древнего Рима, научили его гибкости в  стихосложении.  Трудолюбия  у  него
было достаточно; он обладал также врожденным чувством  языка.  Он  овладел
формой стиха, она у него уже была прекрасна, но не наполнена  содержанием.
"Сын госпожи Гюго и Реставрации" еще не нашел в 1819 году горячего сплава,
который его дарование могло бы  вливать  в  приготовленные  им  изложницы.
Достигнуты первые  успехи  на  академических  конкурсах,  его  подстерегал
опасный соблазн - идти и дальше по этому легкому пути, что сделало бы  его
рабом моды. Жаргон французской поэзии был  тогда  мертвым  языком.  Вместо
того чтобы сказать:  "Военной  славе  можно  предпочесть  радости  любви",
полагалось писать примерно так:

   Пояс Киферы
   Не хуже эгиды Паллады!

   "Идеалом считалось традиционное сочетание благородного  прилагательного
с благородным  существительным":  сладостный  мир,  целомудренная  любовь,
святая и чистая дружба.  Что  касается  сюжетов,  то  во  времена  недавно
воцарившейся реакции  они  диктовались  молодому  поэту  его  политической
позицией. Что мог бы Виктор Гюго сказать, будь он искренним? Несомненно, в
его творчестве отразились трагические впечатления  детской  души,  слишком
рано впитавшей страшные картины, и чувственные мечтания юноши,  чистого  в
жизни, сладострастного в воображении.  В  пансионе  Декотта  и  Кордье  он
сочинял для собственного удовольствия анакреонтические стихи:

   Сон, ты влюбленных утешенье,
   Хоть и бежишь от их очей;
   Мужья тебя зовут для мщенья,
   Но усыпляешь ты мужей.

   Приходят к парижанам в гости
   Сны в двери разные, поверь:
   К влюбленным - в дверь слоновой кости,
   К ревнивцам - в роговую дверь.