Впрочем,  победитель  вел   себя   скромно.   Свое   первое   напечатанное
произведение он посвятил своему первому учителю, господину де ла Ривьеру:

   Учитель дорогой, принять
   Прошу мой робкий стих - и замираю.
   Ты первый научил, уроки мне давая,
   Мой неокрепший ум свободно направлять.
   Лишь оттого я песни смог слагать,
   И лишь тебе их посвящаю.

   Стушевываясь перед Феликсом Бискара, тоже поэтом, но не  лауреатом,  он
писал:

   Когда тебе венок подарит Аполлон
   И кану в вечность я, в печальный тихий сон,
   В своих стихах ты вспомнишь про меня...

   Однако он скромничал просто из вежливости. В своем дневнике он  говорит
более искренне. 10 июля 1816 года, когда ему было 14 лет, он писал:  "Хочу
быть Шатобрианом или  ничем".  Выбор  имени  легко  понять.  С  1789  года
Франция, упивавшаяся древнеримской риторикой, стремилась к величию.  После
Верньо, Демулена, Робеспьера властителем  дум  молодежи  был  Бонапарт.  С
падением Наполеона образовалась пустота, и надо было найти новую пищу  для
этой жажды славы. В старике короле  с  распухшими  от  подагры  ногами  не
нашлось  ничего,  способного  вызвать  восторг;  вера  в  господа  бога  у
сыновей-вольтерьянцев отнюдь не была  горячей.  Молодые  левиты,  ронявшие
слезы умиления на теплые гетры Людовика XVIII, не отличались искренностью.
Выросшие "под грохот чудес,  свершавшихся  императором...",  "вскормленные
бюллетенями о победах императора", они не забывали то время, когда Франция
была владычицей Европы. Но ведь им нужно было найти  что-нибудь  достойное
любви и в новом времени. И только один Шатобриан был для  них  поэтической
фигурой, связующей настоящее с  прошлым.  Величие?  У  кого  же  было  его
больше, чем у этого гениального человека с благородными  и  презрительными
манерами, писателя, всегда живописующего себя в борениях с бурями океана и
ударами судьбы, украшающего христианство  всем  очарованием  искусства,  а
монархию - всем престижем верности? После  Наполеона  юноши  тосковали  об
эффектных позах, а надменное одиночество Шатобриана было эффектным.
   Тут Виктор Гюго впервые оказался не согласен с матерью.  Его  восхищала
"Атала", а Софи Гюго, женщину XVIII  века,  забавляла  "А  ла-ла",  глупая
пародия на этот роман.  Маловероятно,  что  Шатобриан  знал  первые  опыты
Виктора Гюго. Он редко бывал в Академии,  читать  же  предпочитал  древних
римлян и греков, в этом он, конечно, был прав. Однако юные братья Гюго  со
дня  знаменитого  упоминания  поэмы  Виктора  пребывали  в   лихорадочном,
радостном волнении. Господин Франсуа де Нефшато пригласил Виктора  к  себе
на обед, затем поручил ему навести в Национальной  королевской  библиотеке
некоторые справки о "Жиль Блазе",  и  Виктор  привлек  к  этим  изысканиям
Абеля, который лучше его знал испанский язык. В  пансионе  Кордье  швейцар
получил распоряжение свободно  выпускать  этого  необычайного  ученика.  В
коллеже  Людовика  Великого,  где  он  проходил  курс  наук,  оставаясь  в
интернате Кордье, профессор философии Могра, острослов, либерал, хотя в то
время было днем с огнем не сыскать либералов, направляя его в 1817 году на
конкурсные экзамены в университет, сказал: "Я рассчитываю на вас. Если  уж
кто заслужил упоминания Академии, то в университете его  по  меньшей  мере
ждет  награда".  Виктор  не  получил  никакого  отличия  на  экзамене   по
философии, где ему пришлось развивать доказательства  существования  Бога,
зато получил похвальный лист по естественным наукам  за  работу  на  тему,
данную  Кювье:  "Теория  росы".  У  него  были   большие   способности   к
естествознанию и математике. "Все мое детство  было  долгим  мечтанием,  к
которому примешивались занятия точными науками... Впрочем, между точным  и
поэтичным нет никакого несоответствия. Число играет в искусстве  такую  же
роль, как и в науке..."
   Летние каникулы в 1817 году "были для Виктора сплошным праздником", все
друзья поздравляли его с литературными успехами. Абель, видя, что  военная
карьера закрыта для него, расстался с  мундиром  и  занялся  коммерческими
делами, продолжая, однако, писать. У него  были  небольшие  деньги,  и  он
организовал ежемесячные  литературные  вечера,  на  которых  приглашенные,
сплошь юноши, должны были читать свои новые произведения.  Виктор  никогда
не пропускал этих вечеров. Эжен, отличавшийся капризным и странным  нравом
(Феликс  Бискара,  друг  обоих  братьев,  называл   его   Бесноватый),   в
большинстве случаев отказывался  от  приглашения  и  запирался  у  себя  в
пансионе. Для одного из этих чтений Виктор в три недели  набросал  повесть
"Бюг-Жаргаль"  о  восстании  в  Сан-Доминго,  поразительную  по   четкости
рассказа, по уменью достигать большого эффекта  скупыми  средствами  и  во
многих  местах  не  уступающую  лучшим  новеллам  Мериме.   Тут   открылся
прирожденный писатель, уже достигший известного мастерства. Все три  брата
Гюго  мечтали  основать  совместно  литературный  еженедельник  "Ле  Леттр
бретон", но двое из них еще учились в школе, да и не  находилось  издателя
для этого журнала.
   В течение всего 1817 года продолжалась открытая борьба Эжена и  Виктора
с их теткой, госпожой Мартен-Шопин. Эта злая  фея  не  позволяла  им  даже