только после прочтения. Мы видели твою переписку с мамой. Что ты сделал бы
в те времена, когда познакомился с ней и когда находил счастье  близ  нее,
что ты сделал бы с тем, кто посмел бы говорить о ней  подобным  языком?  А
она все такая же и всегда была такой, и мы всегда будем думать о  ней  так
же, как ты раньше думал о ней. Вот какие чувства твое  письмо  породило  в
нас. Поразмысли, пожалуйста, над нашим письмом  и  будь  уверен  в  любви,
которую питают к тебе твои покорные и почтительные сыновья.
   Э.Гюго - В.Гюго".

   В этом письме видны  и  зрелость  ума,  и  энергия  стиля.  В  нем  нет
повторений, выразительность не ослабевает от  начала  до  конца.  Кто  был
вдохновителем коллективного послания братьев? Оно написано почерком Эжена,
но  это  не  имеет  большого  значения.  Оба  брата  получили   одинаковое
воспитание, были учениками своей матери, оба испытали  влияние  классиков,
оба стремились к поэтическому творчеству. Время, которое они могли урывать
от занятий математикой,  они  проводили  за  сочинением  стихов.  Переводы
Вергилия и Лукреция, элегии, эпиграммы, песни, трагедии - все увлекало их.
   По правде  говоря,  Франция  тогда  усердно  занималась  версификацией,
сочиняла стихи. Даже пансион мальчиков  изобиловал  поэтами.  Сам  угрюмый
Декотт кропал вирши и вскоре стал завидовать двум юным  гениям,  явившимся
среди его учеников.  Молодой  классный  наставник  Феликс  Бискара,  умный
человек с рябоватым, но веселым и открытым лицом, любил  Эжена  и  Виктора
Гюго, а еще больше - мадемуазель  Розали,  бельевщицу  пансиона,  в  честь
которой он  создавал  оды.  Однажды  Бискара  повел  братьев  Гюго,  своих
любимцев, на верхние площадки башен Собора  Парижской  Богоматери,  Виктор
Гюго поднимался по ступенькам лестницы позади мадемуазель Розали и смотрел
на ее ноги.
   Было естественным, что в том возрасте, "когда все  Керубино  по  улицам
бродят, стараясь в  окошки  бань  заглянуть",  подростка,  унаследовавшего
огромный темперамент отца, да еще начитавшегося эротических стихов Горация
и Марциала, преследуют мысли о женском теле. Для Виктора было  никогда  не
ослабевающей радостью увидеть нечаянно обнажившееся плечо, грудь, стройную
ножку. Подобно фавну или иному лесному божеству,  он  будет  в  дальнейшем
подстерегать в лесах красивых девушек-дикарок и прачек  у  ручьев.  Бедным
студентом он из своей мансарды высматривал в  соседнем  окне  или  "сквозь
щели в чердаке" какую-нибудь служанку, раздевающуюся перед сном.

   В семнадцать лет мне снилась Геба -
   Прекрасная гризетка неба;
   Олимп или мансарда - все одно:
   Подвязка сброшена, плечо обнажено
   [Виктор Гюго. LIV ("Океан")].

   Всю  жизнь  это  будет   лейтмотивом   многих   его   стихов.   Слишком
целомудренная юность создала нераскаянного грешника.
   Для генеральши графини Люкотт, "хорошенькой  женщины,  имевшей  большой
успех в свете и множество поклонников" -  братья  Гюго  знали  ее  еще  по
Мадриду, а в Париже жили в одном с нею доме, - Виктор сочинял почтительные
мадригалы:

   Я слушаю... Но все ж могла бы лира эта
   В такой чудесный день решиться и посметь
   Твою любовь ко мне воспеть.
   - Судить не торопись, начни читать поэта!
   Любовью сердце стеснено,
   Тобой одной оно согрето!
   Но то, чем полнится оно,
   Земною лирою не может быть воспето!

   Концовка  была  галантной,  все   написано   очень   ловко,   с   чисто
вольтеровским изяществом. Но кто бы ни писал стихи в  пансионе  Декотта  и
Кордье, сам директор или классный наставник, Эжен или Виктор Гюго,  тысячи
рифмованных строк, рождавшихся у них из-под пера, были довольно  плоскими.
То было время заката прежнего направления в поэзии. Делиля и Парни все еще
считали великими поэтами. Французская  Академия  избирала  их  учеников  в
число  "бессмертных".  Язык  был   упорядочен,   отлакирован,   застыл   в
величественной  неподвижности.  Слова  были  разделены  на  благородные  и
Простонародные. Любой экипаж именовался колесницей, щеки - ланитами, ветер
называли аквилоном, воду в  реке  -  речной  волной,  лошадь  -  скакуном,
королей - монархами, шпагу -  мечом,  поэта  -  нежным  любовником  девяти
сестер. Большинство простых терминов было изгнано. Слово "лодочник"  стало
запретным, несчастному писателю предоставлялось выбирать между  кормчим  и
перевозчиком. Ребяческие и вместе с тем старческие вкусы требовали,  чтобы
поэзия была полна холодных безумств, ханжеского дидактизма  или  банальной
галантности. Братьям Гюго, как и всем  рифмоплетам  той  поры,  оставалось
только следовать установленным образцам.
   Однако Виктор  уже  и  в  то  время  проявлял  природное  стремление  к
музыкальности стиха,  гибкости  строфы,  инстинктивное  ощущение  стиля  и
поэтому чувствовал в произведениях Горация и Вергилия красоты,  исчезавшие
в перифразах  какого-нибудь  Делиля.  Бискара,  проверяя  переводы  своего