карьере, он стал директором театра, так  как  был  любовником  мадемуазель
Жорж - основание, надо сказать, вполне достаточное.  Умный  и  язвительный
Арель, вечно стоявший на грани банкротства, вряд  ли  заслуживал  доверия,
но, как писал Дюма, "видеть  его  всегда  приятно,  потому  что  он  очень
занятный собеседник. Дайте ему в лакеи Маскариля и Фигаро, и, если  он  не
обведет их обоих вокруг пальца, можете называть меня Жоржем Данденом..."
  Смеялись над бонапартизмом Ареля, над его неразборчивостью  но  он  был
настоящим гением по части рекламы и вскоре  стал  глашатаем  романтической
драмы. Его любовница мадемуазель Жорж была когда-то любовницей Наполеона и
навсегда осталась кумиром бонапартистов. Ей было  сорок  три  года,  и  ее
скульптурная красота продолжала вызывать восхищение.

  "Жорж - хорошая тетка, - писал Дюма, - она хоть  и  напускает  на  себя
величественность и держится как императрица, но позволяет  любые  шутки  и
смеется от всего сердца,  тогда  как  мадемуазель  Марс  лишь  принужденно
улыбается..."

  Царь как-то сказал, что Жорж носит корону  лучше,  чем  сама  Екатерина
Великая.  В  1830  году  бульварные  писаки  с  непристойной   жестокостью
упражнялись в остротах по поводу ее толщины: "Господин  Арель  утверждает,
что Одеон - это мадемуазель Жорж.  Теперь  мы  понимаем,  почему  она  так
толста!.." "Английской лошади, обежавшей Массово поле  за  четыре  минуты,
вчера удалось всего за пять минут проскакать вокруг мадемуазель Жорж".  Но
Банвиль писал: "Беспощадное время не коснулось этой блистательной Елены  и
не смогло превратить ее в старуху..." Романтики  изо  всех  сил  старались
создавать для нее роли, подходящие к ее комплекции. "Каких только  толстых
королев и тучных императриц, - писал Теофиль Готье, -  мы  не  раскапывали
для нее в истории! Теперь вакантными остались княгини небольшого  роста  и
объема, и мы не знаем, что же нам делать?"
  Была  ли  Христина  Шведская  дородной?  Во  всяком  случае,  она  была
королевой, и мадемуазель  Жорж  очень  хотела  получить  эту  роль.  После
провала  Сулье  она  стала  поддерживать  Дюма.  Арель  пытался   добиться
некоторых поправок, но актеры одержали верх. Не  только  мадемуазель  Жорж
мечтала сыграть  Христину,  но  и  молодому,  поэтичному,  смелому  Локруа
понравилась роль Мональдески. Пьеса была далека от совершенства, но в  ней
было много действия и, как всегда у Дюма, прекрасные концовки  актов:  "Ну
что ж, мне жаль его, отец... Пусть его прикончат!"
  К дню премьеры, 30 марта 1830 года, в  Париже  не  улеглась  еще  буря,
поднятая "Эрнани". Крикуны и бузенго перекочевали из Французского театра в
Одеон. Раздавались выкрики: "Мошенники! Дураки!  Консерваторы!  Мерзавцы!"
Когда в эпилоге Христина обратилась к врачу с вопросом: "Скажите, долго ли
мне смерти ждать?" - один из зрителей поднялся и закричал: "Если через час
она не умрет, я уйду". Локруа играл так темпераментно,  что  Дельфина  Гэ,
забывшись, громко воскликнула: "Дальше, Локруа, дальше!"
  По правде говоря, "Христина" не стоила "Генриха III и его  двора".  Это
было произведение ублюдочного жанра: полудрама, полутрагедия. Стихи  Дюма,
который был скорее рассказчиком, чем поэтом, не  могли  сравниться  с  его
прозой. Сулье, честный собрат, узнав, что против пьесы существует заговор,
купил пятьдесят мест в партере  и  предложил  (Дюма  для  поддержки  новой
"Христины" рабочих своей деревообделочной фабрики. И все же,  несмотря  на
эту поддержку, когда занавес опустился в последний раз,  в  зале  поднялся
такой шум, что никто не мог понять, как рассказывал потом  сам  Дюма,  что
это  означает:  успех  или  провал.  За  премьерой  последовал   ужин   на
Университетской улице. Среди приглашенных был  Гюго,  который  только  что
одержал триумф с "Эрнаниэ", и Виньи, чей "Венецианский мавр" имел успех  у
публики. В то время как остальные гости пировали, Гюго и  Виньи  -  верные
друзья - сели за переделку доброй сотни строк из  числа  самых  неудачных,
ошиканных публикой.
  Зал хохотал, когда мадемуазель  Жорж,  рассказывая  о  приеме  шведских
послов, продекламировала: "Как ели древние приблизились они". В  переделке
Гюго, а тут, несомненно, чувствуется  его  рука,  четверостишие  зазвучало
так:

  Они подобны кипарисам в час метели:
  Их волосы от бурь дворцовых побелели -
  Те бури столько раз грозили им бедой,
  И белым снегом их покрыли - сединой.

  Стихи стали гораздо лучше, и так как обязательные друзья,  кроме  того,
сделали еще  и  необходимые  сокращения,  на  втором  представлении  пьесе
аплодировали. Когда Дюма, опьяненный успехом,  пересекал  площадь  Одеона,
перед ним остановился фиакр. Сидевшая в  нем  женщина  опустила  стекло  и
окликнула его: "Дюма!"  Он  узнал  Мари  Дорваль.  "Ах,  у  вас  настоящий
талант!" - сказала она ему. Это положило начало дружбе - и роману.
  На следующий день книгопродавец предложил Дюма двенадцать тысяч франков
за право опубликовать пьесу. Богатство следовало по пятам за Славой.



Глава вторая