"Пусть слова "Я люблю тебя" всегда окружают тебя... Покрываю твои  губы
тысячью жгучих поцелуев, поцелуев, которые заставляют трепетать и  таят  в
себе обещание неземного блаженства... Прощай, моя жизнь, моя любовь, я мог
бы написать тебе целый том, но  на  более  толстый  пакет,  без  сомнения,
обратят внимание..."

  Мелани сопротивлялась с 3 июня (в этот день она познакомилась  с  Дюма)
до 12 сентября 1827 года. Затем сдалась. Да и как можно  было  противиться
этой "стихии"? Выдержать такую осаду  три  с  половиной  месяца  было  уже
достаточно почетно. Дюма снял  маленькую  комнатку,  которая  должна  была
стать приютом их счастья, взвалив,  таким  образом,  на  себя  расходы  на
содержание трех "очагов": Катрины  Лабе,  генеральши  Дюма  и  холостяцкой
квартирки.  Мелани  согласилась  прийти  к  нему  и  стала,  наконец,  его
любовницей. Так как добродетельный капитан Вальдор познакомил  ее  лишь  с
азами плотской любви, она была сначала не только ослеплена, но и поражена.

  Александр Дюма - Мелани Вальдор:
  "Весь день вместе, какое блаженство!.. Какое  блаженство!  Я  буквально
пожирал тебя! Мне кажется, что и вдали от меня ты  должна  чувствовать  на
себе мои поцелуи - таких поцелуев тебе еще никто не дарил. О да,  в  любви
ты поражаешь чистотой, я готов сказать - неискушенностью  пятнадцатилетней
девочки!
  Прости мне, что я не дописал страницу, но мать напустилась  на  меня  с
криком: "Яйца готовы, Дюма! Дюма, иди, а  то  они  сварятся  вкрутую!"  Ну
скажи, можно ли противиться такой суровой логике? Итак, прощай, мой ангел,
прощай! Ну что ж, маменька, если  яйца  сварятся  вкрутую,  я  их  съем  с
оливковым маслом..."

  Вскоре она стала  жаловаться  на  его  ненасытность.  "Ему  не  хватает
деликатности", - говорила она. По ее мнению, она не получала от  него  той
порции  "возвышенных  чувств",  на  которые  имеет  право   чувствительная
женщина. Она упрекала его в том, что он не умеет наслаждаться любовью,  не
могла привыкнуть к бурному  темпераменту  своего  любовника,  страдала  от
сердцебиений, головокружений и приступов ипохондрии. Он оправдывался:

  "Мой безумный и злой, добрый и милый друг мой, как я тебя люблю! Больна
ты или здорова, весела или печальна, сердита или ласкова, что значат слова
твои, если ты сидишь у меня на коленях и я прижимаю тебя к сердцу?  Говори
мне тогда, что ты ненавидишь меня, что ты меня презираешь, -  пусть,  если
тебе так хочется, - но ласки твои все равно опровергают тебя..."

  Дюма, как только у него появлялись деньги, немедленно  их  тратил.  Так
как постановка "Генриха III" принесла ему приличную сумму, он снял в Пасси
маленький домик для Катрины Лабе и своего ребенка и квартирку для  себя  в
доме  _25 по Университетской улице.  Там  на  подоконниках  цвела  герань,
которая стала для Александра и Мелани символом их любви.

  "Переезд почти окончен, мой ангел. Я сам уложил наши  картонки,  белье,
картофель, масло и сахарное сердце. Нам будет там неплохо, к тому  же  это
гораздо ближе к тебе и гораздо меньше на  виду,  потому  что  на  лестницу
выходит только дверь нашей квартиры, а дом принадлежит  торговцу  мебелью,
так что все будут думать, что ты зашла что-нибудь купить..."

  Здесь царила Мелани, здесь собирался узкий кружок верных друзей: Адольф
де Левей, офранцузившийся швед, очаровательная  муза  Дельфина  Гэ,  здесь
бывали Бальзак, Гюго, Виньи. Здесь Дюма прочел новый  вариант  "Христины".
Он воспользовался  проволочками  цензуры,  чтобы  основательно  переделать
пьесу,  добавил  к  ней  пролог  в  Стокгольме,  эпилог   в   Риме,   ввел
второстепенную интригу и еще один персонаж - Паулу, любовницу Мональдески.
Теперь королева мстила не за политическое  предательство,  а  за  любовную
измену.
  Тем временем "Христина" Сулье с треском провалилась в Одеоне.  Директор
театра Феликс Арель написал  Дюма  письмо  с  предложением  поставить  его
пьесу. Дюма из щепетильности посоветовался с Сулье, и тот ответил: "Собери
обрывки моей "Христины" - а их, предупреждаю  тебя,  наберется  немало,  -
выкинь все в корзину первого проходящего мусорщика и отдавай твою  пьесу".
Получив разрешение друга, Дюма принял предложение Ареля.
  В те времена считали, что Одеон находится где-то на краю света. В  1828
году  его  было  даже  закрыли,  но  мэры   трех   кварталов,   окружавших
Люксембургский сад, потребовали, чтобы Одеон открыли снова.  "Для  них,  -
писал Дюма, - это вопрос коммерческий, и дело  тут  не  в  искусстве.  Они
хотят вдохнуть жизнь в парализованную половину могучего тела Парижа". Дюма
считал, что конкуренция Одеона подхлестнет Французский театр,  который  не
пускал на свою сцену неизвестных  авторов.  Но  газеты  ополчились  против
этого отдаленного театра: "Одеон? Да кто знает, где это?.. Одеон  прогорит
и без огня". Наконец в 1829 году директором Одеона стал Арель.
  Арель, личность  необычная,  был  когда-то  аудитором  государственного
совета, генеральным инспектором мостов, при империи префектом департамента
Ланды,  потом,  когда  Реставрация  положила  конец  его  административной