его суровую дисциплину и, неожиданно обретя силы в том, что, как ему показалось,
 он 
нашел в возмущенном Синьяке единомышленника, с жаром убеждает последнего 
отказаться от всех ограничений - конечно же, во имя свободы.
      "Для будущего нашего "импрессионистического" искусства необходимо, - 
продолжал он, - оставаться вне влияния школы Сёра. Впрочем, Вы сами это 
почувствовали еще раньше. Сёра - это в чистом виде Школа изящных искусств, он 
пропитан ею... Так проявим же осмотрительность, ведь здесь нас и подстерегает 
опасность. Речь сейчас идет не о технике, не о науке, речь идет о нашей 
традиции; ее надо 
сберечь. Итак, используйте науку, которая принадлежит всем, но сохраните в себе 
тот дар 
чувствовать, которым Вы обладаете как художник свободной расы, и предоставьте 
Сёра 
решать свои проблемы, они, очевидно, будут полезными. Таков его удел. Но 
творчество 
- это нечто более возвышенное! - заканчивает он. - Имеющий уши да услышит! "
      Теперь уже Синьяк не может не понимать - Писсарро оставляет "нео". 
Незначительный инцидент, приведший к обмену письмами 1, ускорил принятие 
решения, 
которое давно зрело в душе художника из Эраньи. Как бы то ни было, наука 
внушала 
Писсарро слишком большое уважение, чтобы он перестал вдруг выдавать себя за 
"научного" импрессиониста. Однако он отказался от пуантилирования и отныне 
будет 
открыто критиковать точечный метод. Ренуар был прав.
           1 Они опубликованы Д. Ревалдом.
      
      "Я много размышлял о способе, который позволил бы обходиться без точки, - 

пишет Писсарро где-то после 6 сентября Люсьену. - Надеюсь, что найду его, но я 
еще не 
решил вопрос чистого тона, разделенного без жесткости... Что нужно сделать, 
чтобы 
достичь чистоты и простоты точки и одновременно густоты мазка, гибкости, 
свободы, 
непосредственности, свежести ощущения, присущих нашему импрессионистическому 
искусству? Вот вопрос. Это весьма сильно меня занимает, ибо точка 
невыразительна, 
лишена плотности, полупрозрачна, скорее однообразна, чем проста, далее в 
работах Сёра, 
и прежде всего в работах Сёра... Я много думаю над этим вопросом и собираюсь 
отправиться в Лувр, чтобы посмотреть на некоторых художников, интересующих меня,
 
под этим углом зрения".
      Отступничество ошеломило Синьяка.
      Сёра же отнесется к нему с привычным для него безразличием, как ко всему, 
что не 
касается его творчества. Важно только его искусство. Он продолжал восхождение 
по 
суровым тропам, ведущим на вершину его горы.
      Поведение Писсарро - это, несомненно, реакция художника, избравшего 
слишком 
неподходящий образец для подражания. Это также реакция художника, для которого 
этот 
образец отнюдь и не подходил, что бы он там себе ни воображал. Художник в нем 
несовместим с теоретиком и может существовать лишь в атмосфере 
непосредственного и 
свежего ощущения, о котором он упоминает в своем письме к Люсьену, - 
существовать 
лишь тогда, когда он находится в гуще жизни, когда погружен в стихию, которую 
Сёра 
как раз и стремится обуздать, запечатлеть в окаменении вечности. В Писсарро 
восстала 
сама жизнь, испытавшая над собой насилие.
      В то же самое время по странному совпадению Сёра вводит в композицию 
своего 
пор-ан-бессенского полотна "Мост и набережные" персонажи, до этого не 
фигурирующие 
ни на одной из его марин. Помимо нескольких силуэтов на заднем плане, на 
переднем 
застыли в неподвижности таможенник, ребенок, а также женщина с какой-то ношей. 
Застыли, окаменели - безусловно. Но их присутствие нарушает абсолютное 
одиночество, 
характерное для марин художника. Жизнь вторгается в его одинокое царство, 
погруженное в невыразимо сонное оцепенение, - царство моря, берегов и причалов.
      И как если бы этот прилив жизни проявлялся всюду и сдерживаемые до поры 
жизненные силы, накапливаясь, вдруг начали вырываться наружу, распространяться 
везде, где только можно - в однообразные и суровые будни художника вторглось то,
 что