мог бы знать о мелочной ревнивости нашего превосходного товарища".
      В ответном письме от 26 августа Сёра заверил Синьяка, что он здесь ни при 
чем:
      "Из этой статьи я знаю только фразу, которую ты приводишь в своем письме. 
Если 
бы мсье Александр сказал мне: "Я напишу это", я бы ему ответил: "Но Вы 
оскорбите 
Синьяка, или Писсарро, или Анграна, или Дюбуа. Я не хочу никого оскорблять". Но 
я ему 
вообще ничего не говорил, кроме того, что я всегда думаю: чем больше нас будет, 
тем 
менее оригинальными мы будем выглядеть, и в тот день, когда все начнут писать в 
этой 
технике, она потеряет всякую цену, и художники начнут искать нечто новое, что 
уже и 
происходит.
      Я имею право так думать и говорить, потому что я начал писать в этой 
манере, 
чтобы найти что-то новое, найти собственную живопись.
      Вот все, что я мог ему сказать. Что касается начала фразы, оно, очевидно, 

относится к статье в "Матэн", где меня называют учеником Писсарро... Я не могу 
с этим 
согласиться, это неверно. Я ему на это указал".
      Сёра добавил, что в последний раз виделся с Арсеном Александром более 
года 
назад и что выставлялся вместе с Синьяком "...в отдельном зале, чего не сделал 
бы, - 
уточнил он, - если бы думал о своих товарищах то, что ты мне приписываешь". На 
полях письма последний комментарий: "Однако я говорю не много".
      Эта эпистолярная дискуссия не представляла бы в конечном счете особого 
интереса, если бы не имела последствий, которых Синьяк, по всей видимости, 
совершенно 
не ожидал. Возмущение Синьяка подтолкнуло Камиля Писсарро к откровениям; он 
отбросил свои колебания и угрызения совести. После душевного смятения, в 
котором он 
оказался из-за своего окончившегося неудачей эксперимента, Писсарро 
представилась 
возможность избавиться наконец от того, что его угнетало, покончить раз и 
навсегда с 
тяготившей его раздвоенностью. "Воистину если Сёра спровоцировал статью, на 
которую 
Вы мне указываете, - писал художник, - то он потерял голову". Но Писсарро не 
останавливается на предположениях и продолжает:
      "Как, разве было недостаточно того, что с самого начала мы принимали 
строжайшие меры предосторожности, подчеркивая это в разговорах с Фенеоном, 
Дюран-
Рюэлем и всеми, кто занимался новой живописью, чтобы оставить за Сёра славу 
быть во 
Франции первым, кому пришла в голову мысль применить на практике науку, 
касавшуюся 
живописи? Сегодня он хотел бы быть единственным ее обладателем!.. Но это 
абсурд!.. 
Что ж, дорогой Синьяк, придется выдать Сёра патент на изобретение, если это 
может 
польстить его самолюбию..."
      И Писсарро переходит к изложению существа проблемы, своей проблемы:
      "В целом искусство не укладывается в рамки научной теории. Если бы у Сёра 
было 
только это, уверяю Вас, он вызвал бы у меня слабый интерес. Разве нельзя 
создавать 
шедевры, пользуясь только черным и белым цветами? А Вы, мой дорогой Синьяк, 
думаете 
ли Вы, что это суть Вашего таланта? К счастью, это не так. Не поддавайтесь же 
влиянию 
этой пустой болтовни, сохраняйте спокойствие, творите без суеты, и пусть кричат 

завистники. У Вас есть все, что нужно для того, чтобы заниматься искусством..."
      Конечно, его рассуждения Синьяк прочел с изумлением. К тому же Писсарро 
этим 
не ограничился. Уже долгие месяцы страдая от того, что обернулось для него 
непосильными оковами, изнуренный необходимостью следовать за Сёра слишком 
суровыми тропами, он мог бы сказать себе правду: эта дорога действительно 
никуда его 
не приведет, он не создан для этих крутых откосов и голых вершин. Но люди редко 

признаются в своих промахах, и Писсарро, излив свое недовольство Сёра-человеком,
 
обрушивается на его метод, вскрывает его опасность, считая губительными его 
пример и