заклятым врагом "нео". С какой стати он принялся убеждать Ван Гога - Синьяк 
часто 
виделся с ним в Аньере - в необходимости перейти на точечную манеру, в ходе 
нескончаемых и бурных дискуссий пытаясь добиться от него неукоснительного 
соблюдения законов цвета? "Всякая плоть есть гнилая трава", - сказал Исайя. 
Идеи - 
это та же подверженная гниению плоть. Выпущенные в мир, они обречены на 
органическую гибель, которую несет в себе все сущее. Они тоже имеют отношение к 

беспорядку жизни и ее стремительному движению. Подхваченные идеи измельчаются, 
перемалываются, словно волнами, искажаются и, поскольку каждый черпает в них 
лишь 
то, что ему подходит, теряют силу по мере своего распространения.
      Сёра замкнулся в себе. Вокруг он видел судорожно суетившихся мошенников и 

плутов, гонявшихся за клиентами мазил, готовых устремиться туда, где можно хоть 
чем-
то поживиться. Его метод - это его метод, он не принадлежит никому другому. 
Иногда, 
одолеваемый собственнической и подозрительной страстью, он подумывал даже о том,
 
чтобы прекратить участие в выставках. Как и жизни, течение которой замирает на 
его 
полотнах, он хотел бы придать идее, определяющей его творчество, неподвижность 
вечности. Не питал ли он смутную надежду сделать из этого творчества, 
задуманного и 
воплощаемого с непоколебимым упорством, уникальный памятник, в котором 
завершилась бы эволюция живописи вообще, в котором она обрела бы свой конец и 
свою 
вечность?
      Странный человек этот Сёра! Мистик и одновременно расчетливый инженер, 
обуреваемый хладнокровным исступлением, безумным порывом к невозможному, обычно 

создающим гениев или сумасшедших с манией величия, порождающим одно из тех 
чудовищных растений, благодаря которым находит себе оправдание гордыня 
человеческого муравейника. Странный, странный Сёра! Писсарро, художник, не 
склонный к мудрствованиям, который был бы счастлив довольствоваться работой 
честного ремесленника, чтобы прокормить себя и своих близких, по-прежнему 
озадачен 
поведением младшего товарища. "Не правда ли, обидно, что Сёра - как бы это 
сказать - 
так болен?" Писсарро не способен постичь причины его поведения и, кажется, вряд 
ли 
был бы изумлен сильнее, доведись ему общаться с жителем Сатурна. Писсарро сбит 
с 
толку, и общение с этим "незнакомцем", психология которого не поддается 
объяснению, 
вызывает в нем что-то вроде страха. Как и Синьяк и большинство его товарищей, 
он 
принимает крайние меры предосторожности по отношению к Сёра, следя в первую 
очередь за тем, чтобы каким-нибудь пустяком не возбудить его подозрительности. 
Когда 
Дюран-Рюэль, отправляясь в Америку, попросил Писсарро написать справку о 
дивизионизме, последний, посылая ему текст, не преминул уточнить:
      "Если Ваш сын подготовит публикацию на эту тему, я хотел бы, чтобы он 
четко 
дал понять, что именно мсье Сёра, художник весьма незаурядный, был первым, кому 

пришла эта идея и кто применил научную теорию на практике, предварительно 
глубоко ее 
изучив. Я же, как и мои коллеги Синьяк и Дюбуа-Пилье, лишь последователи Сёра. 
Надеюсь, Ваш сын соблаговолит оказать мне эту услугу, за которую я буду 
поистине ему 
признателен".
      13 января 1887 года Сёра доверил некоему Форо семь картин, которые тот 
должен 
был увезти в Брюссель на выставку "Группы двадцати". К уже известным работам - 
"Гранд-Жатт", две картины Гранкана (среди них и "Мыс дю Ок"), выставлявшиеся на 

улице Лаффит и у независимых, а также "Уголок гавани", показанный в Салоне 
независимых и купленный Верхарном, "Маяк и больница", "Берега Ба-Бютен", 
представленные на выставке в Нанте, - он добавил только одно новое полотно - 
"Устье 
Сены", написанное в Онфлёре при заходящем солнце.
      Через три недели и сам Сёра прибыл вместе с Синьяком в Брюссель на 
вернисаж.
      В среду, 2 февраля, сразу после открытия выставки в 14 часов, Дворец 
изящных 
искусств заполнила толпа в несколько сотен человек. Публика, среди которой 
много