Недавно Сёра познакомился еще с одним поэтом, чьи понимание и дружеское 
расположение ему приятны; это молодой человек его возраста, с бледным круглым 
лицом 
и с грустными серыми глазами; его зовут Жюль Лафорг. Он возвратился из Германии,
 где 
в течение пяти лет исполнял обязанности чтеца у императрицы Августы; в сентябре 
его 
встречал на вокзале Гюстав Кан, Лафорг прибыл Восточным экспрессом. В прошлом 
году 
вышел сборник стихов Лафорга "Жалобы". Он собирался жениться и полагал, что 
сможет 
жить в Париже, зарабатывая литературным трудом - наивная мечта... Однако судьба,
 
бесконечность, "этот вокзал упущенных поездов", не давали ему покоя. Как и 
Фенеону, 
жизнь представлялась ему бессмысленной: если он иронизировал, предавался 
шалостям, 
исполненным тонкого бурлескного юмора, то только для того, чтобы не 
разрыдаться; в его 
улыбках сквозила неизбывная печаль. Как и Фенеона, Лафорга поглощала одна 
страсть - 
страсть к поэзии и живописи. Его брат Эмиль занимался живописью. Сам он был 
знаком с 
Мане, он встретился с художником у Шарля Эфрюсси. Сёра внимательно его слушал. 
"Я 
вспоминаю категорический жест Мане, который говорил мне, что по части марин 
Моне 
остается непревзойденным..."
      Сёра слушал. Он всегда слушал своих друзей. Например, Писсарро, который 
заявлял: "Я вполне спокоен, перед нами прекрасное искусство и восхитительные 
поиски"; 
у Писсарро шаталась под ногами почва, но он продолжал мужественно сражаться 
(чтобы 
ему помочь, Сёра попросил свою мать купить для него холст). Или Синьяка, 
который, не 
щадя сил, неустанно проповедовал неоимпрессионистское учение. Или Дюбуа-Пилье, 
чья 
деятельность "независимого" художника расценивалась командирами республиканской 

гвардии как несовместимая с честью и достоинством офицера.
      Но эти дружеские связи не могли отвлечь Сёра от переживаний. Есть 
основания 
полагать, что за скромным обликом художника скрывалось легкоранимое самолюбие. 
В 
самом деле, если он воспринимал как должное знаки одобрения, восхищения, то, 
напротив, малейший намек на неприязненное отношение задевал его за живое. 
Стоило 
торговцу картинами согласиться, по просьбе Писсарро, выставить в витрине два 
полотна 
Сёра, а затем пересмотреть свое решение, высказывая сбивчивые объяснения - 
"газовый 
свет, белая рама, наконец, интерес к художнику...", - как Сёра погружался в 
мрачное 
настроение. Гордость - да; вне всякого сомнения, гордость! Но гордость суровая, 
чуждая 
тщеславных помыслов, гордость человека, настолько поглощенного своим искусством 
(с 
его помощью он пытался одолеть судьбу), что перипетии его собственной жизни 
отождествляются с перипетиями искусства и все, что способно поколебать его 
истину, 
причиняет ему боль. Истину абсолютную, для которой ведомо только то, что 
признает ее 
(безразличие - это небытие), не испытывающую мучений оттого, что кто-то ее 
оспаривает, и еще меньше (если, конечно, речь не идет о противодействиях иного 
свойства) оттого, что ее строгому порядку противоречит хаос, царящий в жизни.
Метафизический надрыв и боль сомнений
Характер обрели домашних огорчений, -
      писал Лафорг...
      Никогда бдительность Сёра не была столь неусыпной, а его восприимчивость 
столь 
легкоранимой; и какой неуместной казалась ему выставляемая напоказ 
старательность 
Синьяка в пропаганде теорий "нео". Оригинальность последних иссякнет тем 
быстрее, 
чем больше художников начнут претворять их в жизнь. Зачем понадобилось Синьяку 
отправиться на авеню де ла Лозьер в Аньере и постучать в дверь Эмиля Бернара? 
Он 
надеялся окончательно перетянуть его на сторону дивизионизма, однако этот 
поступок 
имел неожиданный результат: пуантилировавший до той поры Бернар вдруг сделался