обладают 
сомнительным вкусом и что весь ход их мысли неубедителен. Оно усугублялось той 
сдержанной небрежностью, с какой Феликс Фенеон возражал на их доводы или 
снисходил 
до того, что демонстрировал им справедливость одного из своих утверждений, 
выказывая 
при этом неопровержимую диалектику, однако в присущей ему лаконичной манере, ни 
на 
чем не настаивая, будто сожалея, что не может позволить другому продолжать 
оставаться 
при своем заблуждении, одновременно признавая, что это-то как раз и не имеет 
особого 
значения.
      Благо бы Фенеон был подвержен обычным человеческим страстям или снедаем 
честолюбивыми помыслами. Однако, наделенный недюжинным умом, он не опускался до 

этого. Благодаря своей культуре, проникновенности анализа, обостренному 
восприятию 
литературных и художественных произведений, чуждому всяких условностей, почти 
безошибочной прозорливости он мог бы стать одним из первых критиков своего 
времени 
- будущее покажет, что он был единственным, - но карьера нисколько его не 
волновала. Вхожий в интеллектуальные круги, он без особого труда блистал бы там.
 Два 
года назад Фенеон основал "Ревю эндепандант", участвовал в издании журнала 
"Вог", 
который возник недавно, в апреле; но, чураясь внешних примет славы, он норовил 
уйти в 
тень, остаться незамеченным. В то время как все стремились, толкая друг друга, 
на 
авансцену, он, уединясь, кропотливо правил корректуры своих друзей поэтов. С 
периодическими изданиями Фенеон сотрудничал лишь от случая к случаю, с большой 
неохотой подписывал свои редкие статьи и вскоре стал ограничиваться одними 
инициалами (Ф. или Ф. Ф.), либо использовать незамысловатые псевдонимы (Тереза, 

Дениза), либо вообще обходиться без всякой подписи, отдавая предпочтение 
анонимности, безвестности. Им руководило одно желание - быть подальше от суеты.
      Как только Фенеон вошел в залы на улице Лаффит, он в отличие от "бычьей 
растерянности публики", как он называл ее реакцию, мгновенно оценил 
историческое 
значение утверждавшегося художественного направления. Сам факт его 
существования не 
вызвал у него удивления. Два года назад в бараках Тюильри его восхитила картина 
Сёра 
"Купание", и после этого он ждал ее "логического продолжения". Фенеон обратился 
к 
дивизионистам и сказал, избегая хвалебных эпитетов, что именно о таком 
искусстве он 
мечтал и что Сёра с его картиной "Гранд-Жатт" предлагает "полную и 
систематическую 
парадигму новой живописи". Будущие поколения - и Фенеон говорил об этом в своей 

обычной спокойной манере - запомнят 1886 год, ибо период, когда главенствовал 
Мане, 
а затем импрессионисты, подошел к концу; начинается другой период - период 
"неоимпрессионизма": на этом термине Фенеон настаивает, отвергая чересчур 
сложный 
"хромо-луминаризм", предложенный Сёра и, конечно же, не указывающий в 
достаточной 
степени на связь нового направления со "старым импрессионизмом", на переход от 
произвольного разложения красок к "сознательному и научному" разделению цвета.
      Феликс Фенеон безоговорочно принял неоимпрессионизм, поэтому вряд ли 
можно 
сомневаться в том, что живопись Сёра затронула нечто сокровенное в его душе. 
Эта 
живопись удовлетворяла его настолько, насколько может приносить человеку 
удовлетворение все то, что по сути своей ему близко. И это кажется тем более 
справедливым, что Фенеон изменил своей сдержанности и начал писать пространные 
работы о неоимпрессионизме, превознося его достоинства. Начиная с середины июня 
он 
опубликовал в журнале "Вог" подробный отчет о выставке, где определил место 
неоимпрессионизма в современном искусстве и дал ему характеристику, показывая, 
как 
безукоризненно точна техника дивизионизма.
      "Если в "Гранд-Жатт" господина Сёра, - пояснял он, - рассмотреть, 
например, 
квадратный дециметр одного тона, то окажется, что в каждом сантиметре 
поверхности 
целый водоворот мелких пятнышек - элементов, составляющих этот тон. Рассмотрим 
лужайку в тени: большинство мазков передают локальную окраску травы;