Мирбо, несмотря на 
настояние Писсарро, излагавшего ему свои доводы со страстностью причастного ко 
всему этому человека, 
не решился, как бы он ни был расположен к восприятию дерзких открытий, 
похвалить "огромный и 
отвратительный" "Гранд-Жатт", эту "египетскую фантазию" 5.
           1 См. "Жизнь Мане", ч. III, гл. 1.
           2 Сообщено Джорджем Муром.
           3 Синьяк.
           4 Цитаты взяты последовательно из "Ви модерн" (Эннекен, 19 июня 1886 
г.), "Франс либр" (Омель, 
28 мая 1886 г.) и "Ревю де демен" (Фэвр, май-июнь 1886 г.).
           5 Октав Мирбо ("Франс", 20 мая 1886 г.).
      
      Другой посетитель, человек с красноватым лицом, длинными густыми усами и 
выпученными глазами китайской рыбки, почти вплотную наклонялся к полотнам. 
Этому 
посетителю, молодому бельгийскому поэту Эмилю Верхарну, иератический характер 
персонажей Сёра также не пришелся по вкусу. Но ничуть не меньше его раздражало 
часто 
повторяемое слово "шарлатан"... Шарлатаном называли Мане, то же самое говорили 
и об 
импрессионистах. Это слово родилось в умах ограниченных людей, способных судить 
обо 
всем лишь в соответствии с общепринятыми условностями. Нет, он не сомневался "в 

подлинной искренности и глубокой новизне, которые явно присутствуют там", в 
этих 
творениях искусства, безусловно "неожиданного". Темпераментный лирик, 
обладающий 
порывистым вдохновением, Верхарн, закончив учебу на факультете права в 
университете 
Лувена, работал стажером у известного брюссельского адвоката Эдмона Пикара. В 
этой 
среде люди не были равнодушны к художественным новинкам. Уже два года Октав 
Маус, 
адвокат апелляционного суда Брюсселя, близкий друг Пикара, являлся секретарем и 

вдохновителем авангардистской "Группы двадцати". На следующий день Верхарн, чье 

любопытство было разожжено, вернулся на улицу Лаффит и признал себя побежденным.
 
"Никаких задержек, равномерная атмосфера; плавный переход от одного плана к 
другому 
и прежде всего удивительная неосязаемость воздуха". Отныне у поэта одна забота 
- как 
можно быстрее сообщить о сделанном им открытии своему лучшему другу в Брюсселе, 

художнику Тео ван Риссельбергу. Но Риссельберг отнюдь не согласится с мнением 
Верхарна. В приступе негодования он даже сломает свою трость перед картиной 
"Гранд-
Жатт".
      "Гранд-Жатт" и дивизионизм поистине были способны распалять умы людей, 
хотя 
после того, как суматоха, вызванная вернисажем, улеглась, выставка на улице 
Лаффит 
привлекала к себе лишь небольшое число зрителей. Однако в мастерских, а также 
среди 
критиков росло возбуждение. Мысли у всех были заняты только одним - маленькой 
точкой. Молодые художники задавались вопросом: не станет ли пуантилизм модным 
течением - бывали ведь и не такие повороты судьбы! - и нельзя ли, во всяком 
случае, 
извлечь из него что-то полезное для себя? Наводили справки о методе у Синьяка, 
иногда у 
Писсарро. Сёра же вдруг окончательно умолк, стоило одному критику легкомысленно 

назвать его учеником Писсарро. Он погрузился в молчание, в котором угадывалась 
затаенная обида.
      Писсарро, Синьяк, Ангран, Дюбуа-Пилье, по мере того как они ближе 
узнавали 
своего друга, с удивлением стали замечать, что за внешней бесстрастностью, не 
допускавшей непосредственного проявления чувств, скрывался весьма ревнивый и 
ранимый человек. Любого пустяка было достаточно, чтобы нанести ему обиду или 
возбудить его недоверие. Если непонимание критиков, подчеркнутое безразличие 
Дега его 
ранили, то молодые художники, с которыми экспансивный Синьяк охотно и слишком 
часто общался, вызывали у него подозрительное отношение. Ему вовсе не хотелось, 
чтобы 
его метод получил распространение, однако это уже происходило, помимо его воли.