махом, передавая 
самые характерные черты модели.
       Это было не совсем то, чего хотел от него Кормон. Лотрек, по его 
собственному 
признанию, самым жалким образом "топтался на месте". "Ах, дорогая моя крестная 
мама, - 
жаловался он, - какая это обезнадеживающая профессия! Будьте же мудрее меня и 
ни за что не 
отдавайтесь целиком живописи. Если к ней относиться серьезно, как я, она 
намного труднее 
греческого или латыни".
       К счастью - по крайней мере с точки зрения Лотрека, - Кормон стал более 
придирчив, 
чем вначале. "Последние две недели, - писал Лотрек в феврале, - он очень 
недоволен 
несколькими учениками, в том числе и мной, шпыняет нас. И вот я с новым жаром 
принялся за 
работу".
       Лотрек прилагал все силы, стараясь как можно лучше выполнить задания 
учителя - 
рисовал разные аллегории: воина, сражающегося с грифом, Икара, сцены из жизни 
Меровингов, из 
жизни первобытных племен. По правде говоря, Лотрек все больше склонялся к мысли,
 что все эти 
традиционные сюжеты весьма нелепы. Кормон предложил ему написать ряд 
аллегорических сцен 
из золотого века под общим названием "Весна жизни", где он должен был 
изобразить юношей и 
девушек, резвящихся с пантерами и львами, и, с иронией добавлял Лотрек, "с 
бронзовыми 
кастаньетами жрецов Кибелы".
       Под влиянием разговоров о живописи, которые велись в мастерской, а они 
противоречили 
советам Кормона и призывали брать пример с художников - антагонистов 
официального 
искусства - Мане и других импрессионистов, - Лотрека стали одолевать сомнения. 
Он только 
что побывал на светских выставках. То ли действительно в этом году там не 
оказалось шедевров, 
то ли изменился глаз Лотрека, но, как бы там ни было, в письме к дяде Шарлю он 
уничтожил их 
несколькими эпитетами: "Акварелисты - полное ничтожество. "Вольней" - 
посредственность. 
"Мирлитон" - терпимо". И затем, извинившись за столь "бесцеремонное суждение", 
добавлял: 
"Большего они не заслуживают".
       Энергия, которую проявлял Лотрек, как только садился за мольберт, 
поражала его 
товарищей. Некоторые из них, наиболее чуткие, угадывали его смятение. Они 
понимали, что за 
непринужденными разговорами калеки скрывается большая горечь, чувствовали, как 
изранена его 
душа.
       Как-то Шарль-Эдуар Люка 1, жизнелюбивый нормандец, в минуту сердоболия 
нашел 
способ излечить Лотрека от мучившего его комплекса. Он знал многих более или 
менее 
доступных женщин. Но к кому из них обратиться со столь необычной просьбой? Кто 
из них 
согласится посвятить в тайны любви такого урода? Люка вспомнил о молоденькой 
натурщице, 
Мари Шарле, которой он оказал несколько услуг. Она была именно тем "животным", 
которое 
подходило для задуманной Люка цели. Тоненькая, как юноша, почти без бюста, с 
огромными 
глазами и большим ртом, она, несмотря на свои шестнадцать-семнадцать лет, была 
знакома со 
всеми пороками. Выросшая на улице Муфтар, она сбежала от отца-пьяницы, который, 
напившись, 
изнасиловал ее, и сняла комнату за пятнадцать су на улице Эколь-де-Медсин. 
Настоящее 
животное, она действовала бессознательно, отдаваясь любому, искала все новые 
чувственные 
наслаждения, чтобы удовлетворить свои инстинкты.
           1 Совершенно бездарный художник, ставший в дальнейшем промышленником.

       
       Ее-то Шарль-Эдуар Люка и бросил в объятия Лотрека.
       Мари Шарле!
       Вспоминал ли Лотрек те вечера в Бареже, когда четыре года назад он, лежа