Кстати сказать, он теперь поддерживал постоянные сношения с Дега - ходил 

к нему в 
гости или встречался с ним в "Новых Афинах". Оба художника забыли свою 
прошлогоднюю 
ссору в Дьеппе. Впрочем, их могла бы примирить общая неприязнь к дивизионизму. 
Былая группа 
импрессионистов теперь разделилась почти на враждебные лагери. Гоген, влияние 
которого 
возросло и который знал, что к нему прислушиваются, непрестанно нападал на 
пуантилистов 
тоном, не допускающим возражений. Писсарро им возмущался. "Надо признать, - с 
досадой 
отмечал он, - что он стал пользоваться большим влиянием. Это, конечно, 
результат 
долгого, 
тяжелого и почтенного труда... Но в чем - не в искусстве ли сектантства?.. Само 

собой. Одно 
слово - маклер!"
       А тем временем "маклер" порой ел раз в три дня. Бракмон, всячески 
пытавшийся ему 
помочь, взял на хранение несколько его картин в надежде предложить их любителям 

- но без 
всякого успеха. Переговоры Гогена с торговцами картин также ни к чему не 
привели. "Спроси у 
Шуффенекера, - писал Гоген жене,- что думают о моей живописи художники, и все 
равно - 
ничего".
       Гоген стал прихварывать. Насморк, вскоре осложнившийся воспалением 
миндалин, 
вынудил его лечь в больницу. Там Гоген провел двадцать семь дней. Эти двадцать 
семь дней были 
своеобразной "передышкой", но Гоген предавался в больнице самым мрачным мыслям.
       "Уж не думаешь ли ты, что по ночам в больнице мне весело было думать о 
том, как я 
одинок, - с раздражением писал он Метте. - В моем сердце скопилась такая горечь,
 
что если бы 
ты и в самом деле приехала в это время (ты ведь, кажется, хотела на два часа 
повидать Кловиса), 
думаю, что вряд ли я согласился бы тебя принять, разве что с озлоблением. У 
тебя 
есть крыша над 
головой и почти верный кусок хлеба каждый день. Так береги это. Это рай в 
сравнении...".
       Выйдя из больницы, ему не оставалось ничего другого, как заложить свои 
вещи и 
вернуться к Шапле формовать вазы, которых никто не покупал.
       "Я узнал крайнюю нищету... - писал впоследствии Гоген в тетради, 
предназначенной для 
дочери Алины. - Но это не страшно или почти не страшно. К нищете привыкаешь и 
при наличии 
воли над ней в конце концов начинаешь смеяться. Ужасно другое - невозможность 
работать, 
развивать интеллектуальные способности... Правда, страдание обостряет твой 
талант. И, однако, 
избыток страдания ни к чему, потому что тогда оно убивает... При большой 
гордости я приобрел в 
конце концов и большую энергию, и я хотел хотеть".
       Было холодно. Шел снег. Иногда на улицах Монмартра Гогена можно было 
встретить в 
сопровождении невысокого, коренастого, рыжебородого человека с худым лицом, 
который, 
закутавшись в козью шкуру, в кроличьей шапке, шагал рядом с Гогеном и бурно 
жестикулировал. 
Этот тридцатитрехлетний голландец со сбивчивой речью был тоже художник - 
Винсент 
Ван 
Гог 57. Гоген познакомился с ним после возвращения из Понт-Авена на бульваре 
Монмартр, в 
художественной галерее Буссо и Валадона, управляющим которой был брат Винсента 
- 
Тео 58. 
Насколько торговец держался сдержанно и незаметно, настолько художник был 
шумным, 
вспыхивал и возбуждался по любому поводу. "Я человек страстей, способный 
совершить и 
совершающий более или менее безрассудные поступки, в которых мне случается