Дюваль его не обманул: Мари-Жанна Глоанек кормила клиентов "на убой". Но 
Бретань 
не только 
избавила Гогена - увы, ненадолго - от нищеты и заботы о завтрашнем дне. Она 
укрепила его в 
его высоком мнении о самом себе, дала ему небывалую уверенность в своих силах.
       В довершение всего Бретань оказалась краем, с которым он чувствовал 
глубокое душевное 
родство. Подобно ему самому, этот край был серьезным и печальным. Как далек от 
импрессионизма был этот пейзаж с его строгими линиями и четкими планами, эти 
пустынные 
равнины, поросшие утесником, эти поля, разделенные живой изгородью и обнесенные 

деревянным частоколом, грубо сработанным топором, эти сельские церквушки и 
простые 
гранитные распятия, в которых чувствовалась душа народа, склонного к 
мечтательности, 
внутреннему беспокойству и ко всему таинственному.
       Белые чепцы женщин, украшенные лентами шляпы мужчин, воскресные 
процессии, 
полуночные рассказы о колдунах - все это дышало какой-то иной эпохой. Ухищрения 

цивилизации едва-едва коснулись этого народа, который почти нетронутой сохранил 

свою 
первозданность. Это был народ, восприимчивый к тайному голосу вещей, к чарам 
невидимого и 
сверхъестественного, народ, который баюкали вековые грезы. "Откуда мы? Кто мы? 
Куда мы 
идем?". Извечные вопросы веяли над берегами этой оконечности материка, у 
которых 
бился пульс 
прибоя.
       Гоген исподволь проникал в этот новый для него мир. "Я делаю много 
набросков, и ты 
вряд ли узнала бы мою живопись". В поле, нависшем над дорогой в Конкарно, он 
писал старые 
хижины, выделявшиеся на холмистом фоне заднего плана, - горы Сен-Геноле. 
Вспоминая 
некоторые мысли Дега о рисунке, советы турецкого поэта - "Лучше писать по 
памяти, тогда 
ваше произведение будет воистину вашим", - Гоген в работе над пейзажами иногда 
прибегал к 
необычному методу: он начинал их на своей мансарде, а заканчивал на натуре. 
Таким образом, 
сохраняя "дробный" мазок импрессионистов, он добивался некоторой стилизации. "Я 

использую 
только цвета призмы, сопоставляя и смешивая их как можно меньше, чтобы добиться 

большей 
яркости, - объяснял он Делавалле, - а рисовать стараюсь как можно проще и 
синтезирую". 
"Синтезировать", "синтез" - Гоген теперь очень часто произносил эти слова.
       Но как и прежде в Копенгагене, когда вечерами в постели он размышлял о 
живописи 
("Линия - это способ подчеркнуть идею", - писал он Шуффенекеру), его мысль 
обгоняла 
практику. Несмотря на всю его самоуверенность, которую он сознательно выставлял 

напоказ, у 
него бывали минуты сомнений. Он шел ощупью. Он решился даже попробовать свои 
силы в 
дивизионизме - и набросал пуантилистический пейзаж. Но уж не был ли этот пейзаж 

пародией? 
Это можно предположить, потому что Гоген повесил его среди произведений, 
украшавших 
столовую пансиона Глоанек. Гоген не любил откровенничать, ему нравилось ставить 

людей в 
тупик. Это стало неотъемлемым свойством той новой личности, которая рождалась в 

нем в 
окружавшей его теперь атмосфере почтения и даже страха.
       От всего его облика исходило ощущение силы. В заломленном на ухо берете, 

в 
облегающем синем рыбацком свитере его скорее можно было принять за капитана 
какого-нибудь