пиратского судна, нежели за художника, обдумывающего выразительные возможности 
линии и 
цвета. Бывший старший помощник на военном корабле, Керлюен, назначенный 
начальником 
Понт-Авенского порта, открыл для колонии художников фехтовальную школу, Гоген 
оказался 
отличным фехтовальщиком. Его успехи еще усилили его авторитет. Говорили, что он 

берет уроки 
бокса у некого Буффера. Кто-то видел, как он нагишом плавает в устье Авена. Он 
производил 
впечатление не только своими полотнами и своими эстетическими взглядами, 
которые 
он часто 
излагал, прибегая к парадоксам и насмешкам, но и своей грубой, природной 
физической мощью 
- он даже не снисходил до того, чтобы ее подчеркивать, он просто спокойно 
утверждал ее, 
наслаждаясь радостями, которые извлекал из своего могучего тела.
       В компании художников, которые любили всяческие проделки и забавы ради 
раскрашивали живых гусей или по ночам, когда Понт-Авен спал, перемещали вывески,
 
Гогену 
тоже случалось устраивать какой-нибудь чудовищный розыгрыш, но он проделывал 
это 
с 
холодной насмешкой, да и то редко. Иногда любезный, но чаще замкнутый, колючий, 

он надолго 
мрачно замолкал, и тогда никто не смел к нему подступиться. После ужина в 
столовой пансиона 
Глоанек художники жарко спорили, пока незадолго до полуночи хозяйка не просила 
их разойтись 
по комнатам: закрытые бретонские кровати, в которых спали служанки, стояли в 
столовой. Гоген 
держался в стороне от этих споров: он сидел и курил, обрабатывая стамеской 
трость или пару 
деревянных башмаков, которые покрывал резьбой. Кроме Лаваля, с которым он 
сдружился, никто 
не мог бы похвалиться, что вошел к нему в доверие. Если Гоген иной раз 
заговаривал о своем 
прошлом, то всегда мельком, полушутя, полусерьезно, тоном, который озадачивал 
собеседников. 
А он и не старался рассеять окружавший его ореол таинственности. "Если я скажу 
вам, что по 
женской линии веду свой род от Борджиа Арагонского, вице-короля Перу, вы решите,
 
что я 
хвастун и лжец. Если я вам скажу, что это семья золотарей, вы будете меня 
презирать. Если же я 
вам скажу, что со стороны отца вся моя родня звалась Гогенами, вы скажете, что 
это чистейшая 
наивность. Так лучше я буду молчать". И он молчал, по временам изрекая краткие 
фразы, - как 
правило, нарочито саркастические оценки. Любовные истории вызывали у него 
презрение. 
"Никаких баб!" - решительно заявлял он.
       Гоген хотел, чтобы к нему приехал Шуффенекер. Шуфф решился приехать, но 
так как он 
не любил деревни, то сразу перебрался в Конкарно. Добряк Шуфф увлекся 
пуантилизмом. 
Однажды в августе, когда он писал у входа в порт скалы при отливе, за его 
спиной 
остановился 
молодой человек. Через некоторое время раздраженный Шуфф обернулся: "Вы 
интересуетесь 
живописью?" - "Да - но только хорошей".
       Шуфф узнал, что молодому человеку восемнадцать лет, он сам занимается 
живописью, 
учился в мастерской Кормона, но Кормон прогнал его за то, что он осмелился 
пользоваться 
палитрой импрессионистов; в начале апреля он уехал из Парижа и исходил пешком 
Бретань, 
рисуя, работая маслом и декламируя по дороге стихи; Бретань очаровала его - 
порой ему 
кажется, что он перенесся "в свое любимое средневековье", и зовут его Эмиль 
Бернар 56. 
Художники подружились. Шуффенекер рассказал Бернару о Гогене и посоветовал 
отправиться в 
Понт-Авен. Он снабдил его своей визитной карточкой, на которой написал Гогену