дорожу этими 
двумя Сезаннами, таких очень мало, потому что он редко заканчивал работы, и 
когда-нибудь они 
будут стоить очень дорого. Лучше уж продай рисунок Дега". Но вообще Метте в 
первую очередь 
следовало бы позаботиться о произведениях самого Гогена. "Самое важное - 
привлечь внимание 
к моим картинам", - напоминал ей Гоген.
       О постельном белье Метте не обмолвилась ни словом. "У нас сейчас 
страшный 
мороз, и 
мне позарез нужны матрацы и одеяла. Но кто знает? Может, когда-нибудь я их все 
же получу!"
       Декабрь выдался на редкость холодный. Гоген бился в тисках нужды, 
которая 
становилась 
все беспросветнее. Им с сыном порой было нечего есть, кроме кусочка хлеба, да и 

то купленного в 
кредит. Хилый мальчик заболел ветрянкой. Сидя у постели ребенка, горевшего в 
лихорадке, Гоген 
в отчаянии не знал, что предпринять. В кармане у него оставалось двадцать 
сантимов. И вдруг ему 
пришло в голову наняться расклейщиком афиш в рекламное агентство.
       Управляющий агентством, увидев Гогена, одетого, как буржуа, рассмеялся. 
Но Гоген 
настаивал, объяснял, что у него болен ребенок. Его наняли - он должен был 
расклеивать афиши 
на стенах Северного вокзала за пять франков в день.
       Три недели он клеил афиши, пока Кловис медленно поправлялся. Когда отец 
уходил на 
работу, за мальчиком присматривала сердобольная соседка. В разгаре этой беды у 
Гогена вдруг 
забрезжила надежда. Рекламное агентство пообещало ему место инспектора с 
жалованьем двести 
франков в месяц. С другой стороны, импрессионисты намеревались весной 
организовать 
выставку. "Может статься,- писал Гоген, - это положит начало нашему успеху". 
Наконец, в 
конце декабря Метте решилась послать мужу постельные принадлежности.
       В письмах к Метте тон Гогена по временам становился резким. Метте это 
заметила. Как 
видно, ее родственники более или менее забросили ее (она провела рождественские 

праздники в 
одиночестве), и она пыталась разжалобить мужа, вызвать у него сочувствие к ее 
собственной 
"такой печальной" судьбе, просила у него снисхождения.
       А в Гогене назревал гнев, хотя он это отрицал. "Ты напрасно думаешь, что 

я сержусь. Я 
просто ожесточился... Не хлопочи о том, чтобы я простил твою вину. Я уже давно 
все забыл. Даже 
твоя сестра, самая злая и глупая из всех, кажется мне теперь женщиной не хуже 
других". Эти 
слова огорчали Метте, она просила мужа "быть с ней поласковее". Разве он не 
знает, что она его 
любит? Тут Гоген не выдержал. До сих пор он не признавался Метте, что нужда 
заставила его 
наняться расклейщиком афиш. Теперь у него вырвалось это признание:
       "Ты будешь уязвлена в своем самолюбии датчанки, узнав, что у тебя муж - 
расклейщик 
афиш. Что поделаешь, не всем быть талантливыми... Я с полным спокойствием 
перечитал все твои 
письма, которые прехладнокровно и, впрочем, вполне убедительно говорят мне, что 

я тебя любил, 
но ты, мол, не жена, а мать и т. д. Воспоминания эти весьма мне приятны, но в 
них есть один 
большой недостаток - они не оставляют мне никаких иллюзий на будущее. Поэтому 
не 
удивляйся, если в один прекрасный день, когда положение мое улучшится, я найду 
женщину, 
которая станет для меня не только матерью и пр.".
       Прочитав эти строки, Метте "дулась" больше двух месяцев.
       
*
       "Кловис держит себя героически. По вечерам, когда мы вдвоем садимся 
ужинать куском 
хлеба с колбасой, он даже не вспоминает о своих прежних любимых лакомствах, он