виделась форма грядущей живописи, его собственного будущего искусства.
       "Для меня, - писал он Шуффу в том же самом (во многих отношениях 
пророческом) 
письме от января 1885 года, - великий художник обязательно являет собой великий 

ум. Ему 
свойственны самые тонкие, а следовательно, самые неуловимые чувства и 
толкования 
мысли". 
Искусство будущего должно не столько воплощать внешний образ вещей, сколько 
придавать 
форму - "самую простую" - чувству или мысли, которая владеет художником, 
находить 
пластический эквивалент его внутреннему миру.
       "Взгляните на огромный мир творения природы, и вы увидите, что в нем 
существуют 
законы, следуя которым можно воссоздать, стремясь не к внешнему сходству, а к 
сходству 
впечатления, все человеческие чувства... Есть линии благородные, лживые и т. д. 

Прямая создает 
ощущение вечности, кривая ограничивает творимое... Цвет еще более выразителен, 
хотя и менее 
многообразен, чем линия, благодаря своему могучему воздействию на глаз. Есть 
тона 
благородные и пошлые, есть спокойные, утешительные гармонии, и такие, которые 
возбуждают 
вас своей смелостью...".
       Эстетическая теория, начатки которой здесь набрасывал Гоген * и на 
которой взросло 
впоследствии несколько поколений художников, была отрицанием импрессионизма, 
продолжавшего реализм. Поразительное открытие! Почти совсем оторванный от 
парижской 
художественной среды, развивая свои мысли в полном одиночестве, в гнетущей 
атмосфере 
всеобщего презрения, Гоген порой спрашивал себя, уже не сходит ли он с ума. "И 
все же, чем 
больше я размышляю, тем больше верю, что я прав".
       * Рене Юиг справедливо отмечал, что Делакруа в этом смысле можно считать 

предтечей Гогена. Он 
высказывал сходные мысли, некоторые из них были повторены Бодлером. 
"Человеческой душе, - писал 
Делакруа, - присущи врожденные чувства, которые никогда не удовлетворятся 
предметами реального 
мира, и вот этим-то чувствам воображение художника и поэта и придает форму и 
жизнь... Определенное 
впечатление рождается от того или иного сочетания красок, света и тени... Это 
то, что можно назвать 
музыкой картины. Такого рода ощущение обращено к самой интимной стороне 
души...". Гоген, который 
позднее переписал некоторые из этих фраз Делакруа, заметил: "Я люблю мечтать о 
том, что было бы, явись 
Делакруа на свет на тридцать лет позже и предприми он, с его состоянием и в 
особенности с его талантом, 
борьбу, на которую решился я. Какое возрождение искусства было бы у нас 
сегодня!"
       
       А в гостиной раздавался смех Метте... Гоген делал все новые попытки 
продать 
непромокаемые ткани Дилли и К°. Но он не получил ни одного заказа, кроме как от 

господина 
Хеегорда, который в середине февраля купил пять рулонов брезента. Эти 
постоянные 
неудачи, 
конечно, не улучшали отношений с семейством Гад.
       В особенности женская часть семьи с мстительным наслаждением унижала 
Гогена. Его 
теща, упрямая, сухая и властная женщина, непрерывно отпускавшая колкости, и 
свояченицы, в 
особенности "гордость семьи" Ингеборг, пользовались любым случаем, чтобы 
досадить Гогену. 
Самый глупый из датчан был в их глазах чудом ума по сравнению с этим бездарным 
французом, 
который сел на шею семейству Гад. Ингеборг вновь обрела былое влияние на свою 
старшую 
сестру Метте. С торжествующим злорадством она упорно раздувала обиду своей 
сестры, стараясь 
восстановить ее против этого маклера-неудачника, недостойного супруга, который