Норвегия в глазах Гогена обладала одним неоспоримым преимуществом - она 
находилась далеко от сферы его непосредственной деятельности. А близкая, 
реальная 
действительность, как всегда, приносила разочарования. Представитель Дилли и К° 

на каждом 
шагу сталкивался с трудностями. Во-первых, датские власти потребовали, чтобы он 

заплатил за 
патент двести двадцать крон, а у него не было на это денег. У него не было 
денег 
даже на карету 
- концы приходилось делать большие, а зимние дни коротки. Он попросил аванс у 
Дилли и К°, 
но ему отказали. С другой стороны, Рубе не решался посылать ему много образцов. 

Таможня 
обложила товары фирмы самой высокой пошлиной, и они стали слишком дороги "для 
страны, где 
предпочитают всякую дешевую дрянь", как утверждал Гоген.
       И все-таки Гоген пытался уверить служащих Рубе, а заодно и самого себя, 
что его старания 
вот-вот увенчаются успехом. Но пока что они ни к чему не приводили. Всюду, куда 

он приносил 
образцы, начиналось длительное обсуждение их преимуществ, потом давались 
уклончивые 
ответы, перечислялись всевозможные препятствия, а потом - "мы подумаем", и 
заказы 
откладывались на неопределенное время. В Норвегии дела обстояли не лучше. 
Херман 
Таулов - 
не понятно, почему он скрыл это от Гогена, - не мог "открыто заниматься другим 
ремеслом", 
кроме фармацевтического. Он договорился со своим приятелем, что тот возьмет на 
себя продажу 
непромокаемых тканей, но приятель потребовал большие проценты...
       Устав от беготни, Гоген возвращался в квартиру на Гаммель Конгевей, 105 
и 
уединялся в 
своем "художественном убежище", как он его прозвал.
       "Больше чем когда-либо меня одолевает искусство, и одолевшие меня 
денежные заботы и 
деловые хлопоты не могут меня от него отвратить",- признавался он Шуффекенеру в 

письме от 
14 января 1885 года. Краски, продававшиеся в Дании, были отвратительны, да и он 

редко мог 
позволить себе их купить. И все-таки он писал. Набросал конькобежцев во 
Фредериксбергском 
парке. Написал самого себя на чердаке, слабо освещенном маленьким оконцем, куда 

жена 
выдворила его вместе со всеми художественными принадлежностями. Гостиная нужна 
была ей 
самой, чтобы давать уроки французского. Время от времени из гостиной до Гогена 
доносился смех 
Метте, которая беседовала со своими учениками, элегантными молодыми людьми, 
будущими 
дипломатами, - жестокий не без нарочитости смех, который оскорблял Гогена. О, 
Метте, 
любимая женщина, защитница и покровительница мира его фантазии, к чему эти 
уловки? С болью 
в душе Гоген продолжал писать.
       "Я без гроша, завяз по горло, потому-то я и утешаюсь мечтами". Вечерами, 

в постели, он 
размышлял, раздумывал. Позабыты брезенты Дилли и К°, позабыто семейство Гад и 
датчане, 
Гоген погружался в родные ему глубины. Под его тяжелыми полуопущенными веками 
мелькали 
линии, плясали краски. Многомесячные тяжелые испытания дали толчок его мысли. У 

этого 
человека, жившего мечтами, все сначала совершалось в уме. Он продолжал писать в 

импрессионистской манере, но в эти часы бессонных раздумий в тревожном озарении 

ему уже