Пока Гоген обсуждал проблемы, связанные с будущей выставкой 
импрессионистов, биржа 
переживала все более драматические часы. "Вчерашний день был неудачен для 
Франции, - 
читаем мы в "Фигаро" от 20 января. - И дело не только в том, что разорены 
биржевые 
спекулянты, что подорваны многие репутации... На сей раз речь идет об 
общественном кредите, 
надо защищать национальное достояние от безумия распродажи, от паники, 
охватившей рынок".
       28 января акции Всеобщего союза упали до шестисот франков. Два дня 
спустя 
банк 
официально приостановил платежи. 1 февраля его директор Федер и президент 
Административного совета Бонту были арестованы. На другой день коммерческий суд 

официально объявил о банкротстве банка.
       Отзвуки этого краха разнеслись очень далеко. В маленьких деревушках и в 
больших 
городах он затронул тысячи мелких вкладчиков - рабочих, слуг, торговцев, 
крестьян, батраков, 
служащих, которые, внимая уговорам своих хозяев, богатых местных 
землевладельцев 
или 
агентов Всеобщего союза, доверили свои сбережения католическому банку. В Париже 

перед 
закрытыми дверями банка толпились длинные очереди - вопреки здравому смыслу 
хмурые, 
взволнованные люди надеялись, что банк возвратит им их вклады.
       Гоген должен был потерять на этом деле много денег. Но, несомненно, это 
его беспокоило 
куда меньше, чем выставка импрессионистов. Так или иначе, отныне возможность 
биржевых 
спекуляций была сведена к нулю. Крах вызвал такое потрясение, отголоски его 
были 
столь 
ощутимы, даже за границей в Лондоне, Брюсселе, Амстердаме и Вене, что было 
совершенно ясно 
- оживление в делах теперь настанет не скоро. Восторженное возбуждение 
сменилось 
страхом. 
Большой зал биржи почти совсем опустел. Теперь собрания протекали в угрюмой, 
гнетущей 
тишине. Какой зловещий контраст с шумом, царившим здесь в минувшие недели! 
Однако крах дал 
Гогену возможность вволю размышлять о живописи.
       А Кайботт продолжал добиваться своего. Он запросил Моне и Ренуара, 
согласятся ли они 
участвовать в задуманной выставке. Моне ответил уклончиво. Ренуар, заболевший в 

Эстаке, где 
он жил вместе с Сезанном, также не дал прямого ответа.
       Выставка, наверное, никогда бы не состоялась, если бы Дюран-Рюэль, 
который все эти 
годы покупал полотна импрессионистов и защищал членов группы, не решился 
убедить 
колеблющихся. Он объяснил им, что выставка в их общих интересах, потому что 
крах 
Всеобщего 
союза затронет и его, Дюран-Рюэля, а через него и художников, его подопечных. 
Дюран Рюэль 
был ярым католиком, и Федер, директор Генерального союза, его кредитовал.
       Препирательства продолжались почти целый месяц. Ренуар и Моне виляли. 
Последний не 
скрывал, как мало его привлекает участие в выставке рядом с господами Гогеном и 

Гийоменом. А 
первый ставил в вину Писсарро его политические убеждения. "Выставляться вместе 
с 
Писсарро, 
Гогеном, Гийоменом, - писал он не без раздражения Дюран-Рюэлю, - это все равно, 

как если бы 
я выставился с какой-нибудь социалистической группировкой. Еще немного, и 
Писсарро 
пригласит участвовать в выставке русского Лаврова (Лавров был анархистом. - А. 
П.) или еще 
какого-нибудь революционера. Публика не любит того, что пахнет политикой, а я в