неприличная 
фантазия - 
заставить девушку позировать голой!
       Шли месяцы, друзьям Метте Гоген казался все более чудаковатым. На бирже 
продолжался 
вихрь безумных спекуляций: акции Суэца, стоившие два года назад семьсот франков,
 
теперь 
стоили три тысячи, акции Всеобщего союза с тысячи поднялись до тысячи двухсот, 
потом до 
тысячи трехсот, наконец до полутора тысяч... Гоген по-прежнему зарабатывал 
огромные деньги - 
ему бы радоваться, а он, наоборот, все мрачнел. Из него нельзя было вытянуть ни 

слова.
       Однажды Гоген с женой отправился в гости к свояку, Фритсу Таулову, где 
встретил 
другого норвежского художника, Скредсвига, которому в этом году жюри Салона 
присудило 
медаль третьей степени. Польщенный этой честью, Скредсвиг, человек и вообще-то 
любезный и 
добродушный, восхищался Салоном 1881 года, говорил, что он был "великолепен", 
что там были 
выставлены замечательные полотна. "А как, по-вашему, господин Гоген?" - любезно 

спросил он 
биржевого маклера.
       - Я видел в Салоне только одну картину - Мане *, - ледяным тоном отрезал 

Гоген. 
Чуть позже Скредсвиг увидел, как Гоген, схватив канделябр, отправился в 
мастерскую Таулова 
посмотреть его работы и там расхаживал от одной к другой, пожимая плечами **. 
Странная 
личность этот молчун маклер!
       И даже еще более странная, чем предполагал Скредсвиг! Этот человек нигде 

не чувствовал 
себя на своем месте, всюду оставался чужаком. Он остался чужим миру дельцов, 
кругу, где меж 
тем блистательно преуспел. Чужим парижскому обществу с принятыми в нем обычаями 

и 
любезностями. Чужим даже своей эпохе, европейскому буржуазному и 
материалистическому 
миру Европы конца XIX века, который так увлекся наукой, что стал отрицать 
духовное, 
субъективное начало, власть мечты и чувства. Вот почему Гогену было не по себе 
и 
среди 
импрессионистов: если Золя 26, написавший за год до этого "Нана", стремился 
создать 
"экспериментальный" роман, то и импрессионисты не избежали общего поветрия. 
Именно 
стремясь к объективному наблюдению, они писали не предметы, а их видимость, и 
возражали 
против того, чтобы разум вклинивался между глазом и рукой, когда художник 
анализирует и 
передает на холсте мимолетную игру света.
       Да, странная личность этот маклер, ищущий собственную душу, - всюду 
чужой, нигде не 
способный ужиться. С глубоким душевным волнением прочтет он однажды стихи, 
написанные 
никому не известным преподавателем английского языка, другом Мане, Стефаном 
Малларме 27:
"Тоскует плоть, увы! К чему листать страницы?
Все книги прочтены! Я чувствую, как птицы
От счастья пьяны там, меж небом и водой.
Бежать, бежать! Ни сад, заросший лебедой -
Пусть отражался он так часто в нежном взоре, -
Не исцелит тоски души, вдохнувшей море.
О ночь! Ни лампы свет, в тиши передо мной
Ложащийся на лист, хранимый белизной,
Ни молодая мать, кормящая ребенка.
Уходим в плаванье! Мой стимер, свистни звонко
И в мир экзотики, в лазурь чужих морей,
Качая мачтами, неси меня скорей!" ***
       * "Портрет Петрюнзе, охотника на львов" - за него сорокадевятилетний 
Мане 
удостоился медали