более многочисленная и шумная публика. Вокруг "корзины", у которой 
располагались 
маклеры, 
волновалась, кипела распаленная страстью к игре и к наживе толпа спекулянтов и 
всевозможных 
посредников; некоторые из них, сбившись в кучки, сообщали друг другу на ухо 
названия ценных 
бумаг, цифры, давали советы, что купить и что продать, а снаружи, у колоннады 
биржи, в любую 
погоду, под гомон еще более густой и, может быть, еще более возбужденной толпы 
производили 
свои операции агенты неофициальной биржи - кулисы.
       Но как ни был Гоген занят своей службой, он снова прилежно посещал 
вместе 
с Шуффом 
академию Колларосси. В противоположность большинству любителей, которые очень 
легко 
удовлетворяются своими маленькими достижениями, не замечая трудностей, которые 
предстоит 
преодолеть, Гоген чем больше рисовал и писал, тем более сложной считал свою 
задачу и тем 
острее чувствовал неудовлетворенность. Он понимал, что ничего не знает. Мрачный,
 
недовольный 
собой, он, однако, не отступал и терпеливо, упорно, настойчиво возвращался к 
мучившим его 
проблемам.
       Гоген не принадлежал к числу тех пламенных натур, которые продвигаются 
вперед в 
разрушительном порыве, в вихревом горении. В нем все совершалось внутри, в 
недрах души. 
Внешне ничто в нем не выдавало медленного кипения лавы. Разве что изредка в 
академии 
Колларосси у него вырывалась более резкая фраза или категорическое суждение, 
которые 
говорили о том, что живопись для него не просто беззаботное времяпрепровождение.
 
Гогена 
раздражали столпы официального искусства, которых никогда не признавали братья 
Ароза. 
Одному венгру, который отрекомендовался учеником Бонна 15, Гоген ответил: "С 
чем 
вас и 
поздравляю" - и добавил, намекая на выставленный Бонна в Салоне 1875 года 
"Портрет госпожи 
Паска": "Своей картиной в Салоне ваш патрон одержал победу на конкурсе рисунка 
для новой 
почтовой марки!"
       "Славный Шуфф", которого ослепляли успехи академиков, бьющая на эффект 
крикливая 
пышность какого-нибудь Каролюса-Дюрана, затянутого в камзол по моде XVI века, 
слыша 
подобные заявления Гогена, находил, что тот слишком уж язвителен и непримирим.
       Метте забавляли жаркие споры двух художников-любителей, которые иногда 
велись при 
ней. Но она не придавала значения этим "пустякам". Слишком занятая собой, чтобы 

интересоваться тем, что ее непосредственно не затрагивало, она жила в маленьком 

мирке 
собственных забот, тщеславия, женских прихотей, жажды нарядов и роскоши. 
Язвительный 
психолог сказал бы, что к Гогену ее привязывали только деньги. Она их требовала 

непрерывно. 
Ликвидатор в шутку называл ее "продажной".
       Но без всякого сомнения, она оставалась в его глазах той самой женщиной, 

какой он ее 
вообразил однажды. Он по-прежнему ее любил. Однако в глубине его души, в 
потаенных ее 
уголках, смутное и неосознанное зрело разочарование, которое впоследствии, 
когда 
пробил час 
обид, вылилось в долгих и горьких жалобах. Нет, его брак не был "обменом 
мыслями 
и 
чувствами", на который он надеялся, пылкой и стойкой привязанностью, надежным 
материнским 
объятием. В конце концов, может, он потому и отдавался с такой страстью