умно, как подобает честному республиканцу". Но ему не торопились дать ответ. 
"Люди, которых 
посылают в колонии, - негодовал Гоген, - это, как правило, те, кто наделал 
глупостей, обчистил 
кассу и т. д. Но меня, художника-импрессиониста, то есть бунтаря, послать туда 
нельзя".
       Конец года вообще принес ему одни только горькие разочарования: Метте, 
не 
писавшая 
ему несколько месяцев, вдруг сообщила, что их сын Пола упал с четвертого этажа 
и 
чудом не 
погиб. Гоген хотел бы в связи с этим послать Метте денег, но у него самого были 

одни долги. 
Жена и ее родные упрекали его в том, что он неудачник.
       "Что вы хотите - что я могу? Разве я виноват? Я первый от этого страдаю. 

Поверь, что 
если бы понимающие люди сказали мне, что я бездарен, что я лентяй, я уже давно 
бросил бы это 
дело. Разве можно сказать, что Милле не исполнил своего долга и обрек детей на 
жалкое 
будущее?"
       Метте сообщила мужу, что дала на выставку, организованную в Копенгагене 
Обществом 
друзей искусства, картины Гогена, которые находились у нее. "Можно было бы 
посоветоваться со 
мной, - отвечал Гоген, недовольный тем, что будут выставлены его "старые 
работы". Но он не 
настаивал - кое-кто из датских критиков довольно благожелательно отозвался о 
его 
произведениях: Гоген считал, что это "показательный поворот" *.
       * Эта выставка продолжалась с 31 октября по 11 ноября.
       
       Зато из Парижа приходили самые неутешительные новости. Гоген никогда еще 

не писал 
таких значительных полотен, однако его последние произведения, посланные им Тео,
 
кроме 
"Прекрасной Анжелы", вызвали резкую критику посетителей галереи и даже Дега. 
Сам 
Тео тоже 
не одобрял этих работ.
       Все эти критические высказывания, эта неожиданная "буря" горько удивляли 

Гогена. Он 
совершенно пал духом. Если те, кто до сих пор поддерживал его, перестали его 
понимать и 
ободрять, зачем заниматься живописью? Может быть, надо признать себя 
побежденным? В 
смятении он почти перестал работать. "Подставляя свое старое тело северному 
ветру", он бродил 
по берегу бурного моря, думая свою мрачную думу. "Господи, быть может, они 
правы, а я нет". 
Но все же!.. "Пусть они внимательно посмотрят на мои последние картины, и если 
их сердце все-
таки способно чувствовать, они увидят заложенное в них смиренное страдание. Так 

неужели же 
вопль души человеческой ничего не значит?"
       "Я машинально сделал несколько этюдов, - писал он Бернару, - если можно 
назвать 
этюдами удары кисти в согласии с тем, что видит глаз. Но душа отсутствует и 
печально глядит на 
зияющую перед ней бездну. Бездну, в которой я вижу отчаявшуюся семью, лишенную 
отцовской 
помощи. И никого, кому я мог бы излить свое горе. С января я продал картин 
всего 
на девятьсот 
двадцать пять франков. В сорок два года жить на это, покупать краски и пр. тут 
и 
самому 
закаленному человеку станет не до работы... Я понимаю, что так не 
просуществуешь 
даже 
впроголодь, и не знаю, на что решиться. Попытаюсь получить какое-нибудь место в 

Тонкине.