Над 
деревней нависли низкие облака, море пенилось барашками и завывало в маленьких 
бухтах. 
Художники остались одни - наедине с собой и с природой. Гостиница Мари Куклы 
стала тем 
местом отшельнического уединения художников, о котором мечтал Ван Гог. Устав 
здесь был 
почти монастырский. Художники жили по строгому расписанию: вставали на заре, не 

позже семи 
уходили из дому, возвращались в половине двенадцатого, в половине второго или в 

два снова 
уходили, возвращались в пять, ложились в девять. Исключая те дни, когда 
непогода 
удерживала 
их в мастерской, они шли на песчаный берег или в поля. "Пошли писать Сезанна", 
- 
говорил 
Гоген. Вечером при свете лампы они спорили, рисовали или отдыхали, играя в 
шашки 
или в лото. 
Это однообразное существование временами нарушалось только встречами с Море, 
Журданом 
или Шамайаром, которые приходили к ним в гости. Лаваль уехал в Париж. Вялость, 
апатия Лаваля 
огорчали Гогена. "На этой земле надо исполнять свой долг" - говаривал он *.
       * Ван Гог писал о Гогене: "Этот наш друг любит дать почувствовать, что 
хорошая картина 
равноценна хорошему поступку. Он не то что бы прямо это говорит, но в общем 
трудно, имея с ним дело, не 
думать о какой-то моральной ответственности".
       
       В широкополом зеленоватом плаще и в деревянных башмаках, украшенных 
золотыми, 
лазурными и пурпурными арабесками, Гоген и в самом деле был похож на "отца 
настоятеля" (так 
называл его Ван Гог) этой общины. Де Хаан и Серюзье почтительно слушали его, 
запоминая 
афоризмы, в которые он подчас облекал свои мысли: "Линия это и есть цвет, 
потому 
что она 
создается только контуром пятен", или "Квадратный сантиметр зеленого посреди 
зеленого сукна 
биллиарда зеленее, чем изолированный в пространстве", или "Уродливое может быть 

прекрасным, миловидное - никогда".
       У Гогена был свой особый метод работы. Он часами созерцал какой-нибудь 
мотив, 
возвращался к нему снова и снова, но в блокнот заносил только несколько линий. 
К 
работе над 
картиной он приступал лишь тогда, когда "знал ее наизусть". "Писать надо за 
один 
сеанс, - 
утверждал он. - Иначе ничего не выйдет. Лучше писать картину заново, чем 
исправлять". 
Товарищи всегда, как зачарованные, следили за тем, как работает Гоген. Он писал 

медленно, без 
поправок, накладывая мазки "мягкими, гибкими, вкрадчивыми движениями". Спокойно 

и смело 
он создавал на холсте звучные аккорды. "Так как сам цвет загадочным образом 
воздействует на 
наши чувства, то, по логике вещей, мы и пользуемся им загадочно", - утверждал 
он. Суровое 
искусство Гогена становилось более мощным, мазок - трепетным, краски более 
звучными. 
Художник вступил на стезю великих свершений.
       К росписям в столовой трактира он добавил еще одну. На дверной панели 
написал 
"Карибскую женщину с подсолнухами", вдохновленную осколком фриза, который он 
подобрал на 
Всемирной выставке. Тоска по далеким странам продолжала преследовать Гогена. В 
письме к 
товарищу министра по делам колоний он ходатайствовал о том, чтобы ему 
предоставили место в 
Тонкине, где, как он забавно выразился, "я полагаю, что смогу послужить 
правительству верно и