порожденное столь же властными, но совсем иными требованиями других великих 
творцов. Для 
таких людей подчиниться - означает погубить себя. Они обречены жить на вершинах 

своего 
одиночества.
       Столкновение Гогена и Ван Гога в эти арлезианские недели было 
драматическим 
столкновением двух людей, которых разделяло все, которые были полярны в своем 
искусстве, - 
один жесткий, упрямый, сознательный эстет с изысканным воображением, классик-
варвар, другой 
не менее упрямый, но увлекаемый страстью, исполненный бурь и порывов, который 
сжигал себя в 
творчестве, точно в пламени костра.
       Деспотичный догматик, замкнутый в своем всепоглощающем творческом "я", 
Гоген 
вещал, распоряжался, пытаясь согнуть своей волей волю другого. И Винсент 
повиновался. 
Повиновался из чувства дружбы, потому что боялся потерять Гогена. Но он 
повиновался ропща. 
Он непрерывно спорил, возражал, иногда ненадолго вспыхивая гневом.
       "Мы с Винсентом редко соглашаемся в чем-нибудь, особенно когда дело 
касается 
живописи, - писал Гоген Бернару. - Он восхищается Домье, Добиньи, Зиемом и 
великим Руссо, 
то есть всеми, кого я не воспринимаю. И, наоборот, презирает Энгра, Рафаэля, 
Дега - всех тех, 
кем восхищаюсь я. Чтобы положить конец спорам, я отвечаю: "Ваша правда, 
капитан". Ему очень 
нравятся мои работы, но пока я пишу, он всегда находит, что я что-нибудь сделал 

не так. Он 
романтик, меня же, скорее, тянет к примитиву. Что до цвета, ему ближе причуды 
пастозности, как 
у Монтичелли, а я ненавижу эту мешанину фактуры и т. д.".
       Гоген был разочарован не только строптивостью Ван Гога. В своем 
отношении 
к людям 
Ван Гог признавал только крайности. Его привязанность была всепоглощающей, 
тиранической, и 
в конечном итоге утомляла тех, на кого была направлена. А его чувства к Гогену 
были еще 
обострены снедавшим его страхом, что тот уедет. Винсент нарисовал картину на 
простой сюжет: 
деревянное кресло красного цвета с зеленым соломенным сиденьем, кресло Гогена - 

пустое. 
Потребление спиртного и посещения проституток тоже не способствовали успокоению 

нервов 
Винсента. Он возбуждался, вспыхивал, а потом погружался в зловещее молчание. Он 

мог 
разбушеваться, обнаружив, что у Гогена, на его взгляд, слишком низкий лоб. Мог 
расплакаться, 
говоря о Монтичелли 74. Однажды вечером он захотел сам приготовить суп. 
Получилась 
несъедобная бурда - он раскричался, стал топать ногами, хохотать: "Тараскон, 
фуражка папаши 
Доде!" Гоген вздыхал. Ну, нет! Ему нужен покой, и как можно скорее! Скорее на 
Мартинику или 
хотя бы в Париж!
       Оба художника были "в горячке работы". Гоген признавался, что доволен 
своими 
последними полотнами. Он послал два из них, в которых пытался выразить "общий 
взгляд на 
вещи", Тео и настоятельно просил Шуффа посмотреть их и высказать свое мнение. 
11 
ноября 
Шуфф ответил восторженным письмом:
       "Это еще прекраснее того, что Вы прислали из Бретани, более абстрактно и 

мощно. И еще 
меня поражает Ваша продуктивность, изобилие Ваших работ. А я, несчастный, 
месяцами 
вылизываю какую-нибудь маленькую картинку. Конечно, каждый делает, что может, 
но 
Вы, 
милый мой Гоген, до каких высот дойдете Вы? Наши друзья, наверное, криво