одержим. И оттого я пишу тебе, весь переполненный чувствами, которые вызывает в 

моей душе 
один вид этого унылого одинокого вереска. Сейчас, вот в эту минуту, я чувствую, 

как в моей 
душе забрезжило нечто прекрасное, нечто такое, чего еще нет, но в моих работах 
я 
уже вижу то, 
чего еще совсем недавно в них не было".
     Когда у Тео возникли трения с его парижскими хозяевами и он между делом 
весьма 
неопределенно поделился с Винсентом мыслью, а не заняться ли ему самому 
живописью, 
Винсент пришел от этой идеи в восторг и начал засыпать брата письмами, торопя 
его 
осуществить свое намерение. Они будут работать вместе, как некогда братья Ван 
Эйк, создадут 
в Дренте новую барбизонскую школу. "Если хочешь расти, - пишет он, - надо 
зарыться в 
землю. Вот я и говорю тебе: пусти корни в земле Дренте, и ты взойдешь на ней, а 

не будешь 
чахнуть на каком-нибудь тротуаре. Есть растения, которые приживаются в городах, 

- скажешь 
ты. - Может быть, это и так, но ты - зерно, и твое место - в хлебном поле... 
Слышишь, 
старина, мы будем вместе писать картины на вересковой пустоши и на полях 
картофеля, вместе 
бежать за сохой и догонять пастуха, ты поглядишь вместе со мной на огни и 
вдохнешь чистый 
воздух в бурю, когда она бушует над вереском".
     Но Тео проявил осмотрительность и, несмотря на то, что Винсент тщательно 
разработал 
все планы совместной жизни, не покинул фирму "Гупиль"; Винсент, как и прежде, 
оставался 
один.
     Одиночество тяготило его. В октябре он написал не то шесть, не то семь 
картин. Писал он 
и в начале ноября. Теперь уже был исчерпан весь запас красок. Винсент рисовал, 
делал 
наброски, но скоро наступили ненастные дни. Лил дождь. Картины Ван Гойена, 
Рейсдаля, 
Коро, которые виделись ему повсюду, померкли. Небо заволокло тучами. Потянулись 

долгие 
ночи. Равнина наполнилась призраками. В своей комнате, куда его теперь слишком 
часто 
загоняли дожди, обреченный на бездеятельность, Винсент вновь тщетно боролся с 
отчаянием. 
Мучительной фантасмагорией проплывали перед ним лица Син, "милого бедного 
малыша 
и 
другого ребенка".
     "Тео, когда посреди вересковой пустоши я вижу бедную женщину, которая 
несет 
на руках 
или прижимает к своей груди ребенка, на глазах у меня выступают слезы. Я узнаю 
Син в этой 
женщине, а хилость и неопрятная одежда еще больше усугубляют сходство. Я знаю, 
что Син 
дурная женщина, что я имел полное право поступить так, как я поступил, что я не 

мог дольше 
оставаться с ней и что в равной мере было невозможно привезти ее сюда, более 
того, я знаю, 
что было вполне благоразумно поступить так, как я поступил, и так далее и тому 
подобное, и 
все же у меня разрывается душа и щемит сердце, когда я вижу бедную, больную и 
несчастную 
женщину. Как бесконечно печальна жизнь! И все же я не могу отдаться во власть 
печали, я 
должен найти какой-то выход, я обязан работать. Порой меня успокаивает только 
мысль, что и 
меня самого тоже не пощадит беда".
     В этом краю, черном, враждебном и грозном, Винсент глубоко страдал, 
отбиваясь от 
наваждений, тщетно сражаясь с собственными страхами. С тех пор как в сентябре 
он