разглядываю его с известной тревогой: я по-прежнему не доволен - слишком живо 
стоит у 
меня перед глазами прекрасная природа, чтобы я мог быть доволен, и все же я 
вижу 
в своей 
картине отзвук того, что меня потрясло, вижу, что природа поделилась со мной 
какой-то своей 
тайной, сказала мне свое слово, и я его застенографировал. В моей стенограмме 
могут 
встретиться слова, которые невозможно расшифровать - ошибки или пропуски, - и 
все же в 
ней сохранилось кое-что из того, что поведали мне роща, морской берег или 
человеческая 
фигура, и передано это не каким-либо стандартным или условным языком, идущим от 

заученных приемов или системы, а языком, порожденным самой природой".
     Отдавшись этой безграничной, всепожирающей страсти, Винсент жил чуть ли не 

в 
полном одиночестве.
     Он теперь больше ни с кем не встречался, даже с художниками. Иногда, устав 

от своего 
одиночества, он вздыхал, но в то же время говорил: "Это позволяет мне 
сосредоточить 
внимание на вещах непреходящих - я имею в виду вечную красоту природы". Менее 
чем 
когда бы то ни было склонный к уступкам, он уверен в правильности своего пути. 
"Я 
предпочел бы служить рассыльным в гостинице, чем штамповать акварели", - сказал 

он Ван 
Раппарду. Ван Раппарда, которому, как и другим людям, было далеко не чуждо 
стремление к 
светскому успеху, он поздравил от всей души, когда организаторы какой-то 
выставки 
отказались принять его картину. "Я не стану Вас уверять, что со мной было бы в 
точности то 
же самое, по той простой причине, что мне никогда и в голову не приходило 
выставляться... У 
меня не было и, как мне кажется, никогда не будет желания просить публику, 
чтобы 
она 
пришла посмотреть мои картины. Похвала мне отнюдь не безразлична, но надо, 
чтобы 
она 
выражалась без излишнего шума. Самое, на мой взгляд, нежелательное - это 
популярность 
известного толка".
     Ввязаться в "склоки между художниками"? Что угодно, только не это! Как 
было 
сказано в 
старину, "собирают не с терновника виноград, не с репейника смоквы". Винсент 
примирился со 
своей участью, понимая ее как самое высокое призвание: что ж, он будет 
отверженным, 
посвятит себя служению неведомому, беспощадному божеству. Вспомнив речения 
мистиков, 
он с несокрушимой убежденностью, с горькой проницательностью повторил страшные 
слова 
Фомы Кемпийского: "Чем больше я бываю среди людей, тем меньше чувствую себя 
человеком". Между тем его искусство требовало от него силы чувства - "этой 
великой вещи, 
без которой ничего нельзя было бы совершить". Надо, говорит он Ван Раппарду, 
"чувствовать к 
людям горячую симпатию и истинную любовь - ко всем людям, не то ваши рисунки 
всегда 
будут холодны и худосочны". Вот почему, заключает он, "необходимо следить за 
самим собой, 
не допускать душевного охлаждения". Только в одиночестве может расцвести любовь.

     Винсент понимал, что его заключения справедливы, но примириться с ними ему 

было 
нелегко. Он горько сожалел о том, что люди устроены именно так, а не иначе, и, 
сознавая все 
величие задач, с тоской думал, как хорошо было бы, если бы художники 
объединились. Увы, 
"чаще всего такие затеи ничем не оканчиваются". Что ж, будь что будет, довольно