Винсент был одет во все черное: черная куртка, черные вельветовые брюки. 
То 
и другое 
он купил по случаю в Брюсселе еще в начале года. Принося в жертву своему 
искусству 
решительно все, он предпочитал тратить деньги на модели, листы для рисования, 
только не на 
одежду. Из-за шляпы - тоже черной, низко надвинутой на задумчивый лоб, он не 
заметил 
Минуса Оострейка. Подойдя к Винсенту, юноша предложил, что он понесет его 
чемодан. 
"Мальчик мой, - отвечал ему Винсент, - каждый должен сам нести свой груз". Всю 
дорогу 
до пасторского дома Оострейк просил отдать ему чемодан, но Винсент так и не 
уступил .
     В пасторском доме Винсента ждала сердечная встреча. Родители его вновь 
обрели 
надежду, что сын, наконец, нашел свое истинное призвание. Он усердно работает и,
 
надо 
думать, "выбьется в люди". Они были рады увидеть его веселым, полным 
разнообразных 
замыслов. Как жители страны, где издавна чтили художников, как люди, могущие 
похвалиться 
связями со многими из представителей мира искусства, в частности, родством с 
преуспевающим гаагским живописцем Антоном Мауве, они считали живопись почтенным 

ремеслом, достойным такого же уважения, как любое другое.
     Правда, пастору и его супруге не очень нравились работы сына. Расхождение 
во вкусах 
было полным. Может быть, это служило поводом для упреков? Нет, в прямом смысле 
слова, 
безусловно, нет. Но чуткий Винсент, несомненно, страдал от этого непонимания, 
дело было не 
только в ущемленном самолюбии - в те дни он осознал известную, для столь многих 

страшную истину, что узы крови, в сущности, куда слабее, чем принято полагать. 
Теперь его 
связывала с родными только сила привычки, преданность. Он сбросил с себя путы 
религиозной 
веры, но еще не понимал, что в то же время освободился и от пут семьи, от ее 
влияния на его 
общественные взгляды, идеи, склонности - короче, на всю его жизнь, тем более 
что 
отец 
всегда был для него и отцом, и наставником в вере. Его разрыв с верованиями и 
взглядами 
семьи бесповоротен. Он перестал даже посещать церковь, в которой совершал 
богослужение 
его отец.
     Шаг за шагом освобождался он от наследия прежних мрачных времен, и порой у 

него 
вырывались поразительные признания. "Священники, - писал он, - говорят, будто 
все мы 
грешники, зачатые и рожденные в грехе. Какая чудовищная глупость!... Если уж я 
непременно 
должен в чем-то раскаиваться, то, вернее всего, в том, что в свое время я отдал 

дань всем этим 
мистическим и теологическим абстракциям и чрезмерно замкнулся в самом себе".
     Сам того не подозревая, он всей силой своей вновь обретенной веры отвергал 

жизненную 
стезю отца. И в то же самое время с истинно сыновней печалью он рисует портрет 
этого 
пятидесятидевятилетнего человека, рисует старательно и с любовью, к которой 
примешивается 
грусть от сознания своей вины перед ним, стольких огорчений, причиненных ему, и,
 
быть 
может, еще тоска по несбывшемуся, сожаление о том, что не удалось сделать. Он 
рисует 
тонкое, приятное лицо "славного пастора", его седые волосы под черной шапочкой, 

глаза с их 
спокойным взглядом, узенькую белую манишку, резко выделяющуюся на черном фоне 
костюма, черный галстук под белым воротничком.
     Новая вера влекла его в поля, к крестьянам, к живым, зримым реальностям 
земли. "Когда