перед тобой природа; открой сердце, перед тобой жизнь". Я повинен в 
святотатстве 
и ереси, ибо, устав от лжи и обыденности, искал мужчин в толпе скопцов... вот 
за 
это я и осужден!" Теперь Золя вынужден умолкнуть. Ладно! Он умолкает, но спешит 

объявить войну: "Я защищал г-на Мане, как буду всю жизнь защищать личность, на 
чью свободу посягают. Я буду всегда стоять на стороне побежденных. Между 
непокорными темпераментами и толпой идет открытая борьба. Я нападаю на толпу, 
ибо я за темпераменты".

В этих статьях Золя говорил не только о Мане. Говорил он попутно и о Писсарро: 
"Вы тот художник, которого я люблю". Говорил он и о Моне: "Вот характер, вот 
мужчина единственный в толпе скопцов". Но нигде он даже имени Сезанна не 
упоминает. Зато "Мой Салон" - сборник этих же самых статей - он посвящает другу.
 
"Знаешь ли ты, - обращается он к нему в своем посвящении, - что мы, сами того 
не 
ведая, были революционерами? Сейчас мне удалось во всеуслышание высказать все, 
о 
чем мы целых десять лет говорили чуть ли не шепотом... Ни за что на свете я бы 
не согласился уничтожить эти странички; сами по себе они немногого стоят, но 
они 
послужили мне, так сказать, пробным камнем для испытания публики. Наши заветные 

мысли, теперь мы знаем, сколь они непопулярны".


* * *

Если битва Золя, которая в конечном счете была и битвой Сезанна (не читается ли 

между строк длинного посвящения, что Золя сам это признает), если битва эта не 
закончилась победой, то в ней по крайней мере была своя положительная сторона: 
она, казалось, еще больше скрепила их дружеский союз. Прошло уже семь или 
восемь 
лет с тех пор, как неразлучные в последний раз вместе взбирались по кремнистым 
тропинкам провансальских холмов. Время пробежало - они стали мужчинами. Но 
ничто 
не изменилось; ничто не изменилось, не правда ли? Словно желая убедиться в том, 

они отправляются в дальнюю деревню Бенекур, расположенную за Руаном, в 
верховьях 
Сены, - отправляются на поиски своей юности.

Сезанн, Золя, Байль, Солари, Валабрег, Шайян, Мариус Ру - весь экский кружок 
участвует в меру занятости каждого в этой веселой поездке. Они заполонили 
деревушку Бенекур, заполонили харчевню-лавчонку матушки Жигу. И рекой они тоже 
завладели.

Бенекур - это несколько желтых домов, растянувшихся за завесой тополей на два 
километра вдоль берегов Сены. Поля, луга, увенчанные рощами холмы. Посреди реки 

- плавучие острова, поросшие исполинскими травами. Поскрипывает цепями старый 
паром. Глухое это место, парижане его не знают. Развеселившиеся эксовцы 
поднимают тут такой адский шум, что стаи ворон в испуге разлетаются во все 
стороны. Друзья не выходят из воды, они плавают, катаются на лодке, удят рыбу, 
развлекаются как могут, подшучивают друг над другом, резвятся, словно школьники.


Прекрасная Габриэль, которую Золя теперь считает своей женой, тоже участвует в 
этом деревенском пикнике. Но Габриэль, разумеется, "только еще один товарищ". 
Ничто не изменилось. Ничто не изменилось, не так ли? Все еще живут былые мечты. 

Вечером, после ужина, эксовцы, растянувшись на двух вязанках соломы, в глубине 
двора, до полуночи дымя трубками, спорят об искусстве и литературе. Мнения 
расходятся. Идет дружеская, но яростная перепалка. Хулят нынешних знаменитостей.
 
Загораются при мысли о будущем, которое ждет их, "упиваются надеждой, что 
недалек час, когда они ниспровергнут все существующее"[65 - Золя, Фарс, или 
Богема на лоне природы.].

Золя, только что опубликовавший "Мой Салон", а вслед за тем, не переводя 
дыхания, сборник литературных статей "Моя ненависть" (содержание его, по правде 

говоря, гораздо благонравнее того, что обещает это трескучее заглавие), Золя, у 

которого, кроме того, в работе новый роман, задумал написать в ближайшие недели 

еще и сборник "Произведение искусства перед лицом Критики". Неутомимо и жадно