не свой". И все же сейчас он переживает подъем, в нем бурлит варварская сила 
жизни, которая бросает его вперед, почти в свирепое наступление. Он 
провозглашает свой символ веры. Энгр? "Малокровен". Примитивисты? "Им бы 
раскрашивать картинки в требниках". Сжечь надо и Школу изящных искусств, и 
Салон, и даже Лувр. И начать все сначала. "Ах, жизнь, жизнь! Чувствовать и 
передавать ее во всей присущей ей реальности, любить ее ради нее самой, видеть 
в 
ней единственную красоту, истинную, извечную, изменчивую, не задаваться нелепой 

мыслью облагородиться, выхолащивая ее, понимать, что так называемые уродства 
жизни только особенности характеров, а вызывать к бытию, создавать людей - 
единственный способ уподобиться богу!"

Какой шум, черт побери, стоит на ужинах у Золя! Снова - в какой уже раз? - 
сменив квартиру, Золя переезжает с бульвара Монпарнас (расположенный вблизи тир 

постоянно мешал ему работать) на улицу Вожирар, дом № 10, совсем рядом с 
Одеоном, напротив Люксембургского сада, где снял пятикомнатную квартиру с 
застекленной галереей, "сущий дворец". Число ужинающих у него по четвергам 
увеличилось за счет двух-трех приезжих из Экса. В начале марта в гостинице на 
улице Вавэн поселился Валабрег, который все еще не решается окончательно 
вернуться в столицу. И Филиппу Солари удалось "прикатить" в Париж": он получил 
премию Гране, которой город Экс жалует своих молодых художников.

Невыгодная внешность сухопарого, костлявого Солари, его узколобое, желтое, уже 
морщинистое лицо искупается кротким взглядом младенчески добрых, ясных глаз. С 
беспечной расточительностью торопится он израсходовать полученные им в награду 
тысячу двести франков. В Салон он представляет бюст Золя. Сам Золя, которому 
помогал Сезанн, приложил руку к его формовке.

Салон! Это сейчас единственная тема всех разговоров. Начинают просачиваться 
всякие новости. Пейзажист Добиньи - он входит в этом году в число членов жюри - 

пытался отстоять сезанновский портрет Валабрега. Ему злобно возразили, что это 
"пистолетная живопись". Спор, шум, крики. В запальчивости Добиньи заявил, что 
предпочитает "картины, исполненные дерзаний, всей той ничтожной продукции, 
которую ежегодно принимает Салон". К несчастью, ему пришлось подчиниться 
большинству. Присланный Сезанном портрет принят не будет.

Сезанну наплевать. Тем более что совсем недавно на его долю выпало такое 
счастье, в сравнении с которым отказ жюри потерял для него всякое значение: его 

представили Мане. Увидав в мастерской Гийеме сезанновские натюрморты, Мане 
нашел, что они "крепко сколочены". Сезанн испытывает живейшую радость. Хотя ему 

свойственно шумно выражать свои чувства, однако он становится сдержанным, когда 

его что-то по-настоящему трогает. Своею радостью он упивается потихоньку, не 
слишком выказывая ее.

А вместе с тем Мане его несколько удивил, ибо этот революционер в то же время 
элегантный фланер: средний рост, белокурые волосы, тонкие губы, денди, никогда 
не выходящий из дому без цилиндра, трости и перчаток, завсегдатай кафе Тортони. 

Революционером он, этот сын потомственных крупных буржуа, этот светский лев, 
умница с изящными, совершенно по-парижски изысканными манерами, сделался помимо 

своей воли. Провалы в Салоне, скандалы, невольной причиной которых он стал, 
шокируют его: он бы не прочь подвизаться на каком-нибудь государственном 
поприще 
и совершать мерное восхождение, идя от почестей к почестям. Сезанн пожимает 
плечами. Темперамента, что ли, не хватает этому Мане?

В первых числах апреля объявили результат совещания жюри. Не зря опасались, что 

оно будет суровым. Если жюри одобрило картины Моне и Сислея, если оно 
соизволило 
взять одно из двух полотен Базиля, впервые рискнувшего отдать себя на его суд, 
если жюри приняло, правда весьма неохотно, пейзаж Писсарро (Добиньи пришлось 
изрядно поломать копья за него), то оно безжалостно отвергло работы Ренуара, 
Гийеме, Солари, конечно же, Сезанна и Мане, представившего картину "Флейтист".

Гнев громыхает. Выставка отверженных? Сам Добиньи посоветовал Ренуару составить 

петицию, требующую восстановления этой выставки. Не дожидаясь, пока станут 
известны результаты совещания, Ренуар, в тревоге за свою участь, отправился к 
Дворцу промышленности караулить у выхода появление членов жюри; он подошел к 
Добиньи и, оробев, не решился назвать себя и отрекомендовался другом Ренуара; 
картина его не прошла. "Ну, чего же вы хотите, "за" были только мы шестеро, а