марта 1866 года.].

Между прочим, идут слухи, что в этом, то есть в 1866 году, жюри будет 
придирчиво, как никогда. Прием, уготованный в прошлом году "Олимпии" критикой и 

публикой, показал, что делать поблажки не только бесполезно, но и опасно: при 
излишней снисходительности жюри может в конце концов стать всеобщим посмешищем. 

Молодым художникам надоело постоянно Зависеть от того судилища, в 
компетентность 
которого они не верят. Они хотели бы, чтобы был восстановлен Салон отверженных, 

и поговаривают о том, что надо с этой целью составить петицию. Конечно, не все 
так смелы, как Сезанн, чье демонстративное поведение - прямой вызов жюри. Одни 
хитрят, другие ворчат, кое-кто грозит, большинство мечется - каждый действует в 

зависимости от характера. Всех лихорадит. Золя - успех у Вильмессана сделал его 

уверенным и зубастым - воодушевляется при мысли о возможной схватке.

Новый патрон сразу дал ему понять, как важно держать публику в постоянном 
напряжении, изо дня в день удивлять, потрясать ее. Легкий урок! Больше чем 
когда-либо спешит Золя помериться силой с толпой, завести с ней ту жаркую 
полемику, для которой он чувствует себя рожденным. Он любит битву ради битвы. У 

него потребность в буре и волнениях. Борьба, она укрепляет не устоявшиеся еще 
убеждения, заглушает в душе голос робости, помогает заглушить сомнение в своих 
силах. Бороться - значит забыться, проявить себя, стать, наконец, самим собой, 
то есть таким, каким хочешь быть.

Можно себе представить, какой шум стоит по четвергам на ужинах у Золя. Сезанн 
далеко не самый сдержанный. Он стал решительно неузнаваем. Напялив на себя 
красный жилет, явно щеголяя им, он, бородатый, всклокоченный, умышленно 
старается прослыть невежей и неряхой. Резкость его суждений, склонность к 
бахвальству - ведь он южанин - и врожденная застенчивость в сочетании образуют 
поразительную смесь. "Кра, кра, кра!" - каркает он при встрече со священником.

Где же благонравное дитя прежних лет? На нечесаную, патлатую голову нахлобучена 

черная, "измятая, порыжевшая" шляпа, на плечах болтается "широченное пальто 
когда-то мягкого каштанового цвета"; от дождей оно слиняло, все пошло "широкими 

зеленоватыми потеками", чересчур короткие брюки позволяют видеть "синие 
чулки"[62 - Золя, Чрево Парижа.]. По любому поводу гремят проклятия Сезанна. 
"Разве пучок моркови, да, один-единственный пучок моркови, тщательно изученный, 

бесхитростно переданный во всей его самобытности, как видится, не стоит 
извечной 
академической мазни, той позорной живописи, что исполняется бурдой и стряпается 

по готовым рецептам?"

В своей мастерской на улице Ботрейи Сезанн живет среди ужасающего беспорядка. 
Умывальник, диван, старый полуразвалившийся шкаф, стулья с продавленными 
соломенными сиденьями, печка, а перед ней куча накопившейся за год золы - вот и 

вся его обстановка. Сезанн запрещает подметать у себя "из боязни, как бы пыль 
не 
осела на еще влажные полотна". Всюду валяются кисти, тюбики с красками, грязные 

тарелки, кастрюли с присохшей к ним вермишелью. "Эскизы сплошным потоком" 
спускаются с потолка до самого пола, где, скопившись, образуют "оползень 
брошенных вперемешку полотен". Каждое пустое местечко на стене исписано мелком, 

"детским почерком", до того неровным, "что буквы валятся во все стороны: это 
натурщицы оставляют так свои адреса"[63 - 3оля, Творчество.].

Бедные натурщицы! Чего только не приходится им сносить от этого 
двадцатисемилетнего мазилы, от этого нелюдима, грубияна, похабника, который как 

будто не обращает на них ни малейшего внимания, но у которого кружится голова, 
когда они у него на глазах раздеваются; порой, не сдержавшись, он швыряет их, 
полуодетых, на приготовленную для них подставку, а потом возвращается к 
мольберту и, сжигаемый внутренним огнем, "укладывает их на ложе своих 
картин"[64 
- Иоахим Гаске.]; исступленный, галлюцинирующий, озверелый, он либо проклинает 
живопись - "это собачье ремесло", либо в хмельном порыве безудержной радости 
заявляет: "Когда я пишу, у меня такое ощущение, точно я сам себя щекочу".

Вот почему Сезанн по-прежнему столь неровный: "по утрам веселый, по вечерам сам