его отрочества Золя, тот Золя, который ныне торопливо дописывает "Исповедь 
Клода"?

Как далеко, однако, осталось позади все былое! Годы мало-помалу исцелили Золя 
от 
его идеализма. Принуждаемый обстоятельствами, уносимый тем потоком дней, что 
неприметно обкатывает и формирует людей, он волей-неволей сдается перед 
реализмом, проповедуемым ему Сезанном и другими художниками, его друзьями. Куда 

идет он? Куда идут они? Кто знает? Вчерашние питомцы Гюго и Мюссе, они сегодня 
смотрят на все глазами Мане и Бодлера; они догнали свой век.

Оглядываясь на прошлое, Золя начинает свой роман обращением к Сезанну и Байлю 
(им и посвящается эта книга): "Братья, - восклицает он, - помните ли вы те дни, 

когда жизнь была для нас сновидением?.. Помните ли вы те теплые провансальские 
вечера, когда с первыми звездами мы приходили в поле и садились на вспаханную 
землю, еще дымящуюся от зноя?" Все это умерло, умерло навеки. Тоска по 
минувшему 
сжимает грудь. "Ах! Не мешайте, не мешайте мне вспоминать... Сравнивая то, что 
есть, с тем, чего уже нет, я чувствую, как у меня разрывается сердце. Чего уже 
нет? Прованса... вас, моих прежних слез и смеха. Чего уже нет? Моих надежд и 
мечтаний, моей душевной чистоты и благородства? А что есть? Увы! Париж и его 
грязь..." Но надо идти вперед. Всегда вперед!


* * *

Сентябрь. Сезанн в Эксе. Он сильно изменился, друзья просто поражены. "У него, 
кто всегда казался вашим бессловесным негром, развязался язык, - пишет Валабрег 

Золя. - Сезанн излагает теории, развивает доктрины. И даже совершает огромное 
преступление: допускает политические беседы, разумеется отвлеченные, и сам 
злословит по адресу тирании".

Всю осень Сезанн с увлечением пишет портрет за портретом. Даже Валабрег при 
случае позирует ему. Но главным образом Доминик Обер, брат его матери, в ком он 

нашел исключительно терпеливую модель; портрет этого человека с тупым, более 
чем 
некрасивым лицом - выступающие скулы, глубоко сидящие глаза под густыми бровями 

и сливающиеся воедино пышные усы и борода - Сезанн множество раз перерабатывает 

и все время варьирует. Для разнообразия он пишет Обера то без головного убора, 
то нахлобучив на него картуз или ночной колпак; облачает его то в монашескую 
рясу, то в судейскую мантию. Обработанные шпателем и выполненные в тяжелой и 
резкой манере, эти вещи возвращают Сезанна к его субъективному романтизму и 
"экспрессионизму". В основном он в гораздо большей степени выражает самого себя,
 
нежели старается вникнуть в подлинную сущность модели. Вот почему эти работы 
остаются для него прежде всего упражнениями. Несколько изменяя детали, он 
постоянно верен одной и той же теме: на его взгляд, внимания заслуживает не 
модель, а картина. Не придет ли Сезанн, пусть интуитивно, к пониманию того, что 

картина существует сама по себе, что в ней самой ее право на существование, что 

у нее свои законы; не придет ли он к догадке, что сюжет не имеет значения, что 
"мотив" лишь предлог, что главное и единственно важное - это произведение 
живописи во всех его линиях и красках, во всей выразительности его формы? Любая 

картина есть объективная реальность. Напиши Сезанн первого встречного, ничто бы 

не изменилось. А он именно первого встречного и пишет. Характерные особенности 
модели? Да он нисколько не думает передавать их. Сезанну модель интересна 
постольку, поскольку, обостряя его ощущение реальности, она побуждает его 
творить.

Напечатанная в октябре "Исповедь Клода" для экской группы - своего рода 
манифест. Золя - об успехах друзей он печется не меньше, чем о своем, - просит 
Мариуса Ру, которому поручил разрекламировать в "Ле Мемориаль д'Экс" свою 
"Исповедь", попутно сказать несколько хвалебных слов в адрес Сезанна и Байля, 
тем более что роман этот посвящен им: вот "обрадуются их родители". Мариус Ру 
не 
заставляет себя упрашивать, он всегда рад возможности повитийствовать. 3 
декабря 
он из Парижа вещает:

"Много нас, старых товарищей по коллежу, связанных узами настоящей искренней