Золя многие свои полотна, и среди них, само собой разумеется, портрет 
прекрасной 
Габриэли.

Наступает время открытия Салона. Все уверяют, что в этом году жюри еще раз 
проявит снисходительность. Сезанну все равно. Для него существует лишь два рода 

живописи: его собственная грубо чувственная живопись, та, которую он надеется в 

один прекрасный день "осуществить" ("Я само напряжение", - заявляет он), и 
живопись прочих, тех, кому не хватает "temmperammennte". Отсюда вывод: его 
самобытность чересчур оскорбительна для этих господ из жюри. Они не могут не 
отвергнуть его. Сезанн все же убежден в необходимости что-то представить на 
жюри 
"с единственной целью вызвать его еще на одну несправедливость".

И действительно, полотна Сезанна отклоняются. А между тем жюри на сей раз 
выказывает значительную мягкость. Оно приняло все, что прислали Ренуар и 
Писсарро, приняло работы Моне и Гийеме, которые, таким образом, впервые будут 
представлены в Салоне; приняты также и две картины Мане: "Esse Homo" и одно ню 
- 
"Олимпия", которое высоко ценил Бодлер.

Полотна Мане, выполненные в той же манере, что и "Завтрак на траве", вызывают 
новую бурю. "Что это за одалиска с желтым животом, где он подобрал такую 
отвратительную модель для "Олимпии"?" - восклицает Жюль Кларти. "Перед этой 
сомнительной "Олимпией" и этим жутким "Esse Homo" г-на Мане народ толпится, 
"как 
в морге", - замечает, со своей стороны, критик "Ла Пресс" Поль де Сен-Виктор. 
Зато Моне положительно имеет успех. Все наперебой хвалят оба его морских 
пейзажа, тем более что некоторые друзья Мане, сбитые с толку схожестью фамилий 
обоих художников, не задумываясь, поздравляют автора "Олимпии" с успехом его 
марин; Мане весьма задет, он считает это мистификацией: хваля Моне, можно 
лишний 
раз уязвить Мане.

Из всего, что выставлено в Салоне, Сезанн видит одну лишь "Олимпию". Он 
восхищается ею еще больше, чем восхищался два года назад "Завтраком на траве". 
"Олимпия", - считает он, - это новый поворот в развитии живописи, это начало 
нового Возрождения. Здесь есть живописная правда. Это розовое и белое ведет нас 

путем, который доселе наше восприятие игнорировало..."

К окружающей действительности Мане присматривается внимательно и пишет ее 
объективно. У него, безусловно, не слишком много "temmperammennte", но 
благодаря 
этому упорному следованию природе ему удается "наплевать на тон". Сезанн 
усваивает этот урок. Выработать в себе такую же дисциплину, стать более точным, 

более реалистичным, накрепко обуздать свой романтизм, который за долгие годы 
дружбы с Золя не мог не усугубиться, - вот к чему он должен принудить себя. В 
душе он уже понял, что путь к величию лежит через смирение. Он снова берется за 

работу и пишет несколько натюрмортов, самых обыкновенных натюрмортов. Он 
старательно отделывает их, чаще пуская в ход кисть, чем шпатель, избегает 
пастозности, не допускает чересчур резких переходов, оттеняет созвучие цветов и 

на время отказывается от резких контрастов, присущих его грубо чувственной 
фактуре. К тому же тщательное изучение живописи Мане посвятило его в кое-какие 
профессиональные тонкости: например, он узнал, что достаточно написать нож 
лежащим под углом к плоскости холста, обозначенной ниспадающей драпировкой, 
чтобы создать пространственный эффект и придать картине глубину.

И тем не менее Сезанн все еще послушен своим романтическим импульсам. Если он 
пишет "Хлеб и яйца", именно тот этюд, в котором совершенно отсутствует человек, 

то он пишет и натюрморт с черепами, где смешиваются, не сливаясь, и новые, 
недавно усвоенные им приемы письма, отражающие стремление к объективности, и 
его 
мятущийся, не вполне укрощенный романтизм, продолжающий глухо волновать 
художника: работая над этим мрачным натюрмортом, Сезанн вновь безотчетно 
хватается за шпатель. И опять-таки все так же пастозно выполняет он полотно 
"Печка в мастерской" - повторение темы, разработанной до него Делакруа и Курбе, 

мэтрами, влияние которых неизгладимо.

Как бы ни был велик изобразительный гений такого художника, как Делакруа, в его 

живописном движении, берущем начало в романтизме, много литературщины. Много 
литературщины и у Сезанна. Да и может ли быть иначе? Разве не был лучшим другом