(ему-то родители оплатили замену) советует другу пойти на военную службу 
досрочно, чтобы иметь возможность выбрать себе часть, стоящую в Париже. Здесь, 
на месте, Байль, у которого сейчас широкие знакомства среди офицерства, во 
многом поможет ему. Таким образом Кост получит возможность продолжать понемногу 

занятия живописью.

В Экс Сезанн намерен отправиться не раньше июля. Он рассчитывает представить 
какое-нибудь полотно на жюри ближайшего Салона. Если верить слухам, оно в этом 
году будет гораздо более гибким и даже оставит пристройку для непринятых 
полотен 
на тот случай, если художники, которые "не были допущены к конкурсу на премию, 
потому что работы их были признаны чересчур слабыми", захотят, паче чаяния, все 

же выставить эти работы. Во всех мастерских рьяно готовятся к Салону. Писсарро 
и 
Ренуар, так же как и Сезанн, хотят предстать перед судом жюри. Зато Моне, а с 
ним Базиль и Сислей воздержатся. Так же обстоит дело и с новым товарищем 
Сезанна 
по мастерской Сюиса, двадцатитрехлетним Армандом Гийоменом[52 - Гийомен родился 

в Париже 16 февраля 1841 года.], который, не посчитавшись со своим шатким 
материальным положением, бросил скромную должность, занимаемую им в Орлеанской 
компании дорог и мостов, и посвятил себя живописи. На жизнь он зарабатывает 
росписью штор.

Жюри Салона и в самом деле занимает примирительную позицию. Оно принимает две 
вещи Мане, вызывающие у публики и у критиков вопли протеста; принимает жюри и 
два пейзажа Писсарро, и довольно-таки темное по колориту полотно Ренуара; 
правда, принимает лишь потому, что за него ратует Кабанель - создатель картины 
"Рождение Венеры", купленной за год до того самим императором. Ренуару было так 

совестно, что он сразу же после закрытия Салона уничтожил свое полотно; но 
работы Сезанна жюри отвергает.

Однако это его, видимо, не очень трогает. Сезанн влюблен. И как он при этом 
ужасающе неловок, не трудно догадаться! Сколько бы ни старался Поль скрыть свое 

замешательство "под грубым фанфаронством"[53 - Золя, Творчество.], он в 
отношениях с женщинами по-прежнему мучительно неловок; есть что-то странное, 
почти шутовское в тех "широких порывистых движениях"[54 - Золя, Творчество.], в 

каких проявляется его замаскированная болезненная чувствительность. Как бы то 
ни 
было, но во славу своей красавицы Сезанн, возможно, уже прирученный, сбривает 
бороду; по этому поводу Золя пишет Валабрегу: он возложил "свои власы на алтарь 

Венеры победоносной".

Как раз в это время Сезанн пишет портрет одной молодой женщины - не это ли и 
есть его любимая? - во всяком случае, ее чуть тяжеловатое лицо - сезанновская 
кисть придала ему выражение напряженное, скорбное, почти трагическое - дало 
необходимый толчок его вдохновению. Имя этой пышнотелой красавицы - роскошные 
плечи, пленительная грудь, руки свежие, как два ручья, - Габриэль-Элеонора-
Александрина Мели. Она ровесница Сезанна[55 - Габриэль Мели родилась в Париже 
23 
марта 1839 года.]. Оставшись без матери, она стала помогать тетке в ее 
цветочном 
магазине на площади Клиши.

И Золя увивается вокруг этой простолюдинки, вокруг этой цветущей плоти, 
поднимающей в нем бурю желания. Видимо, Золя оттого так напорист в своих 
домогательствах, что, не уступая в робости Сезанну, боится самого себя. 
Самоутверждение его лишь потому столь яростно, что он сомневается, до ужаса 
сомневается в себе. Любая заурядная судьба была бы мукой для него, ибо 
оставляла 
бы его лицом к лицу с самим собой. Успех, слава кажутся ему столь желанными 
лишь 
по той причине, что в нем живет неосознанная потребность ощутить уверенность, 
почувствовать опору, какую дает уверенность, душевное спокойствие, какое оно 
приносит или должно было бы приносить.

Золя старается подбодрить себя. Он хочет покорить мир, в первую очередь для 
того, чтобы побороть свои страхи. Он очень нуждается в дружбе, в ободряющей, 
воодушевляющей сплоченности, ибо, предоставленный самому себе, он бы сеще 
большей безысходностью чувствовал, до какой степени он безоружен. Вести войска 
в 
бой ему надо, чтобы забыться в шуме этого честолюбивого содружества. Для него 
честолюбие, работа, в которую он ринулся, лишь средство доказать самому себе 
свою силу, заглушить удручающее его чувство слабости. Знал ли, в библейском