трусливых подражателей, которые, избрав своим жанром сюжетную живопись, 
наперебой стараются подсластить действительность. Это та приторная, манерная 
живопись, какой обучают в Школе изящных искусств. Хотя Сезанн начал свое 
художественное образование у конформиста Жибера, хотя Сезанн обращается за 
советом к Вильевьею или Шотару - художникам наиакадемического толка, он 
чувствует, что такое искусство мешает его росту, что оно набивает ему оскомину. 

Занятное существо! Не он ли всего лишь полтора года назад восхищался полотнами, 

выставленными в Салоне? А ныне, собираясь поступить в Школу изящных искусств, 
он 
уже заранее инстинктивно восстает против того, чему там обучают. Чего ему надо? 

Он и сам не знает.

В настоящий момент живопись для Сезанна - своеобразная исповедь, средство 
избавления от навязчивых идей. Порывисто растирает он краски, грунтует холст и 
с 
помощью живописи выражает свой внутренний, сокровенный и сумрачный мир, 
извлекая 
на свет из самых темных недр души весь клубок копошащихся в ней чувств и 
сдерживаемых постыдных желаний, позволяя воспаленной фантазии создавать образы, 

в которых до маниакальности болезненная чувственность сочетается с какими-то 
мрачными вымыслами. Сезанн зубоскалит: "По мне пусть вовсе не будет женщин. Они 

бы только сбили меня с толку. Я даже не знаю, что с ними делают; я всегда 
боялся 
узнать". Но подобные шуточки говорят не столько о непристойной развязности, 
сколько о мучительном беспокойстве. Силы, которые Сезанн подавляет в себе, 
сотрясают его, повергают в бурное смятение.

Свои неистово страстные композиции Сезанн создает в приглушенных, мрачных, 
тусклых тонах, сквозь которые местами воплем вырываются яркие краски. Сезанн 
злится на себя за свою бездарность. Темперамента у него больше, чем знаний, и 
ему не удается придать форму своим видениям. Его неестественно угловатый 
реализм 
наносит ущерб форме, искажает ее строение. Раздраженный сопротивлением 
материала 
и собственной неспособностью передать то, что он так сильно чувствует и что, 
неумело выраженное, еще больше мучает его, Сезанн яростно набрасывается на 
полотно и утяжеляет его фактуру.

В поте лица обрабатывает он свои полотна, сильными ударами шпателя накладывая 
краски густо, слоями, оттеняя контрасты светотени и грубо моделируя окруженные 
воздухом объемы, которые при всем их кажущемся беспорядке подчинены бурному, 
плохо сдерживаемому движению. Любопытное существо, право, этот южанин! Он весь 
отдает себя обостренным чувствам и стремится не столько передать эти чувства, 
сколько пережить их; романтик по натуре, реалист по интеллекту, он пытается - и 

с каким неуклюжим пафосом! - преодолеть те непримиримые тенденции, что терзают 
и 
раздирают его.

Если теперь Сезанн и падает духом, то ненадолго. В начале января 1863 года, 
спустя два месяца после возвращения в Париж, он пишет Нума Косту и Вильевьею: 
"Я 
спокойно работаю и потому спокойно ем и сплю". Он опять сдружился с товарищами 
из мастерской Сюиса, с Амперером и Оллером, с которыми время от времени ходит 
на 
этюды в окрестности Сен-Жермена (Оллер живет в Сен-Жермене). Но его самые 
большие друзья Писсарро и Гийеме.

Большую моральную поддержку черпает Сезанн в исполненных благоразумия словах 
Писсарро. Более уравновешенного человека трудно найти. Его скромность, прямота, 

благородство чувств, его спокойствие и уверенность, его всегда уместные советы 
- 
отдых для Сезанна; в присутствии Писсарро его нервное напряжение ослабевает. 
Тяга Сезанна к Гийеме совершенно другого порядка: он забавляет Сезанна - вот в 
чем его заслуга. Этот красавчик, четырьмя годами моложе Сезанна[45 - Гийеме 
родился в Шантильи в 1843 году.], жизнерадостный, поверхностный кутила, у 
которого, как о нем говорят, "внешность бретера и чувствительная душа", 
совершенно чужд материальных забот (отец, крупный виноторговец в Берси, ни в 
чем 
ему не отказывает). Благодаря остроумию, шуткам в духе Рабле, приветливости 
этот 
бойкий весельчак становится одним из самых любимых спутников Сезанна в его 
частых прогулках.