Некоторое время спустя Луи-Огюст, лукаво поблескивая глазами, принимает в Эксе 
своего блудного сына.

Луи-Огюст выиграл.




V. "Неизбывно желание наше"


Если я существую, значит это я, и никто иной.

    Лотреамон, "Песни Мальдоро"

Луи-Огюст выиграл. Он очень доволен, что позволил сыну проделать этот парижский 

опыт, который кончился так, как он предвидел или, вернее, как желал. Ничто 
лучше 
холодной струи действительности не отрезвляет этих чересчур пылких фантазеров, 
не избавляет их от несбыточных грез, не правда ли? Теперь уже маловероятно, что 

Поль когда-нибудь вернется к своему ребячеству; исцелен, и полностью исцелен! 
Лекарство подействовало превосходно: в этом не трудно убедиться, стоит лишь 
взглянуть на Поля.

И правда, Сезанну, по-видимому, так опостылели и Париж и живопись, что он 
переносит свою неудачу без тени горечи. Испытываемое им чувство облегчения, 
удовольствие, какое доставляет ему родной, вновь обретенный Прованс, радость 
матери и обеих сестер, которые счастливы, что он опять с ними, и даже 
удовлетворение отца, пожалуй чересчур явное, вливают в него покой и 
беззаботность. Наконец-то он такой, каким и должен быть молодой человек! Поль 
Сезанн послушно поступает в отцовский банк, где ему предстоит постигнуть 
премудрость, необходимую для карьеры делового человека.


* * *

Контора банкирского дома на улице Булегон. Склонившись над раскрытыми 
бухгалтерскими книгами, Сезанн работает. Проценты, акции, дивиденды, 
краткосрочные и долгосрочные ссуды, учет векселей - цифры пляшут у него перед 
глазами. Как ни старается он сосредоточиться, как ни пытается приневолить себя, 

внимание его поминутно рассеивается. Ему скучно, оживление его меркнет; и порою 

в нем вспыхивают, подсказанные предательской памятью, картины Парижа. 
Мастерская 
Сюиса, сеансы у Вильевьея, разглагольствования Золя, его мечты о славе... Что 
делает ныне Золя? Расстались они холодно и с тех пор не переписываются. Байль 
принят в Политехническое, сейчас он в Париже. В свободные от занятий дни он, 
несомненно, видится с Золя, гуляет с ним... Да ну! Не надо больше об этом 
думать. Ни о чем не надо думать! Вздыхая, Сезанн снова погружается в свои книги,
 
но мысли его витают бог знает где.

Малейший предлог, и Сезанн отлучается из конторы. Он бродит по долине, подолгу 
любуется картинами природы; давно знакомые, они каждый раз кажутся ему новыми. 
Вот он замер на месте. Все чувства напряжены, глаз оценивает краски и формы; 
дрожь пронизывает его, когда он глядит на терзаемые осенним ветром сосны и 
оливы, на устремленные к свету черные веретенообразные вершины кипарисов, на 
красную землю Толоне и на владычицу далей, легкую, воздушную пирамиду горы 
Сент-
Виктуар, окрашенную в нежные тона фарфора, то голубые, то розовые в зависимости 

от времени дня.

Когда Сезанн возвращается в банк (отец молча наблюдает за его отлучками), узкая 

улочка Булегон кажется ему особенно мрачной. Серый свет падает из окон на серые 

книги. Серое на сером. Однообразие и застой. "Страшная штука жизнь!" Сезанн с 
отвращением отталкивает от себя всю эту непостижимую для него тарабарщину. 
Мертвые цифры. Мертвое существование. Глядя перед собой невидящим взглядом, он 
невольно вспоминает плоть, сияющую с полотен Рубенса. Он вспоминает пламенные 
речи, какие произносил Амперер перед творениями Тинторетто, "самого 
мужественного из венецианцев". Картины Лувра, картины Люксембурга, картины 
Салона - какое пиршество для глаз! Отточенный карандаш дрожит в пальцах 
Сезанна; 
несколько линий, легкий набросок... Ах, нет, только не поддаваться нелепому 
искушению. Нет! Нет!