фантазиям. Не оправдала ли себя полностью обоюдная симпатия, мгновенно, с 
первого взгляда возникшая у этих двух людей? Как много общего связывает их, 
хотя 
многое могло бы и развести! Не увлекает ли их обоих один и тот же пылкий 
романтизм? Так ли уж разнятся сезанновские, по существу, реалистические "ню" от 

ампереровских? Не служат ли для того и для другого эти "ню" лишь средством 
освобождения? Не в равной ли мере бессильны перед женщиной, перед прекрасным 
полом и юноша, снедаемый желанием, но парализованный непреодолимой робостью, и 
жалкий карлик, чьи глаза на миг загораются огнем вожделения, но которого 
сдерживает страх быть отвергнутым и осмеянным? Лишь в одном вопросе, в вопросе 
Делакруа, Амперер и Сезанн никак не могут прийти к соглашению. Сезанн стоит на 
своем: Делакруа всем мастерам мастер; а по мнению Амперера, Делакруа по меньшей 

мере нуль рядом с Тинторетто, только краски переводит. Сказал тоже! Амперер, 
считает Сезанн, "сильно пересаливает".

Постепенно Сезанн сходится и с другими посетителями мастерской Сюиса. Он 
знакомится со славным малым Антуаном Гийеме - изящные золотистые усики, живые 
глаза, приветливое лицо, прекрасная осанка - и с одним испанцем, родом из 
Порто-
Рико, Франческо Оллер-и-Честеро, который, в свою очередь, представляет его 
своему другу Писсарро.

Писсарро, милейший человек, добряк по натуре, сразу же привязывается к Сезанну. 

Он считает, что сезанновские работы не лишены оригинальности, и поощряет его, 
советуя быть настойчивым: он, безусловно, впоследствии создаст хорошие полотна.

Эти дружелюбные слова должны были оказать на Сезанна поистине благотворное 
действие. Одну вещь он твердо усвоил в Париже: ему, чтобы стать художником, 
надо 
учиться всему сначала. С болью отдает он себе отчет в том, что ничего, 
решительно ничего не знает. Какая нелепость! Уехать из Экса, бросить намеченный,
 
уже открывавшийся путь! Прав был отец! Сезанн в Париже всего лишь месяц с 
небольшим, а он уже в минуты уныния - таких минут наберется много - 
поговаривает 
о том, чтобы поскорее вернуться домой и поступить в какое-нибудь торговое 
предприятие. "Мне не хотелось бы омрачать грустью эти несколько строчек, - 
пишет 
он Жозефу Гюо в письме от 4 июня, - но все же надо признать, что на сердце у 
меня невесело. Живу как-нибудь, потихоньку да помаленьку... Покидая Экс, я 
думал 
избавиться от своей неотступной тоски. Но только место переменил, а тоска 
последовала за мной".

Золя чуть не плачет оттого, что его друг так быстро сложил оружие. Он 
отваживается сделать ему внушение. Безуспешно. "Увы, - жалуется Золя в письме к 

Байлю, - теперь не то, что в Эксе, когда нам было по восемнадцати и мы были 
свободны от забот о будущем". У Золя самого положение далеко не из приятных. Но 

ничто: ни лютая нужда, ни с каждым днем все обостряющееся недомогание, ни 
отсутствие уверенности, в завтрашнем дне (если бы не мать, он пошел бы в 
солдаты) - ничто не может омрачить радость, какую ему доставила встреча с 
Сезанном. Ах, как хочется помочь другу, поддержать его советом! Он рад бы 
служить ему опорой. Да, он рад бы руководить им! К сожалению, Сезанн вовсе не 
расположен прислушиваться к нему. Бесконечные тирады Золя выводят из себя и без 

того желчного, недовольного собой, неуравновешенного, обидчивого Сезанна. Вся 
эта болтовня только озлобляет его. Покровительственный тон, в какой легко 
впадает Золя, встречает у него мгновенный отпор. Уж не хочет ли Золя 
"закрючить" 
его? Проворчав себе что-то под нос, Сезанн умолкает или уклоняется от разговора 

и тем самым обрывает разглагольствования друга или же, вконец измученный, в 
запальчивости кричит, что Эмиль ничего, абсолютно ничего не понимает.

Золя не прочь опубликовать сборник, куда вошли бы три его поэмы, и не потому 
что 
они удовлетворяют его, о, нисколько, а потому что он, по его выражению, "устал 
молчать". Он изголодался по успеху; преуспеть в самом материальном смысле этого 

слова - вот что его заботит. Тревоги Сезанна совсем иного свойства: страх и 
беспокойство вселяют в него и проблемы, присущие тому роду искусства, какое он 
избрал, и размер и количество тех трудностей, которые вдруг открылись перед 
ним; 
вот от чего его лихорадит, вот что делает его таким вспыльчивым и 
раздражительным. Такая возбудимость огорчает Золя тем более, что ему невдомек,