которую 
водоворот жизни, захлестывающий всех троих, подтачивает все больше и больше, он 

заявляет: "Нашу дружбу, разумеется, разность взглядов не ослабит".

И тем не менее в письмах Золя начинают проскальзывать нотки раздражения. В июне 

он признается, что "писульки" Байля выводят его из себя. "В твоем письме, - 
выговаривает он ему, - ты все твердишь: "положение", "положение", а это именно 
то слово, что злит меня больше всего. Твои последние восемь писем своим стилем 
разбогатевшего лавочника действуют мне на нервы". И он с горечью добавляет: 
"Письмо, которое ты мне прислал, это письмо не двадцатилетнего юноши, не того 
Байля, какого я знал... Чистосердечен ли ты? Правда ли, что ты больше не 
мечтаешь о свободе?.. Что твои запросы ограничиваются материальным 
благополучием? В таком случае, бедный друг мой, мне жаль тебя; в таком случае 
все написанное мною покажется тебе, как ты уже сказал, лишенным основания, 
хладнокровия и здравого смысла".

Эта ссора неминуемо должна была заставить Золя призадуматься над отношениями 
его 
и Сезанна. Прав ли он, когда постоянно старается подхлестнуть слабеющую энергию 

Сезанна, когда хочет оторвать его от семьи, от родного, погруженного в сонную 
одурь города, когда пытается толкнуть его на путь художника.

До июня этого года Сезанн никогда еще так не падал духом. Его борьба с отцом 
продолжается. И борьба с живописью тоже. Бывают минуты, когда, вконец 
измученный, он говорит лишь о том, "как бы подальше швырнуть кисти". Живопись, 
Париж! Закусив в бешенстве удила, Сезанн отказывается от всего и, ожесточившись,
 
уходит с головой в юридические науки. Но вот буря миновала. И, чувствуя, что 
нет 
у него сил жить вне творчества, нет у него сил порвать со своей безнадежной 
страстью к живописи, нет сил больше ни утолить эту страсть, ни вырвать ее из 
сердца, Сезанн снова, себе на муку, возвращается к мольберту.

"Избави бог, чтобы я стал твоим злым гением, - пишет ему Золя, - чтобы, 
превознося искусство и мечты, я сделал тебя несчастным. Не могу все же этому 
верить; за нашей дружбой не может скрываться демон, увлекающий обоих нас на 
гибель. Наберись-ка мужества, возьмись снова за кисти, дай полную свободу 
своему 
причудливому воображению. Я верю в тебя; впрочем, если я толкаю тебя на беду, 
да 
падет она на мою голову".

Несмотря на тяжелое материальное положение (он добивается хоть какой-нибудь 
службы, но все его хлопоты безуспешны), к Золя снова вернулась былая твердость. 

Его девиз - все или ничего. Он либо выиграет, либо проиграет свою жизнь, но не 
отступится от задуманного. Он станет писателем. "Я не хотел бы, - заявляет он 
Байлю, - идти по чьим бы то ни было стопам; не потому что я претендую на звание 

главы школы, такой человек, как правило, придерживается определенной системы, а 

потому, что хотел бы найти какую-нибудь нехоженую тропу и выделиться из толпы 
современных писак". Увы! К полному отчаянию Золя, ничего подобного не 
наблюдается у Сезанна. Никакой смелости, уверенности меньше, чем когда-либо. 
Буйный взлет - и головокружительное падение. Лихорадка поисков - и горечь 
бессилия. "Я питаюсь иллюзиями", - говорит Сезанн.

На стенах большой гостиной в Жа де Буффане он написал четыре панно - времена 
года; закончив работу, он с издевкой подписывается "Энгр". Ирония в адрес всеми 

почитаемого мэтра академической живописи? Дерзость весьма недвусмысленная. 
Однако это насмешка и в адрес собственной несостоятельности.

Золя то узнает о том, что Сезанн должен со дня на день прибыть в Париж, то ему 
вдруг сообщают о бесповоротном решении Поля бросить живопись. "Я хочу только 
поболтать с тобой, не надо никаких серьезных разговоров, ибо поступки и слова 
мои противоречат друг другу", - пишет Сезанн Золя в один из июльских дней.

Золя сердится, осуждает друга за бесхарактерность. Причина постоянных 
увиливаний 
Сезанна кроется, по его мнению, не только в противодействии отца, но и в такой 
же мере, если не в большей, и в его собственной нерешительности. Какое 
равнодушие! Продолжает ли хотя бы Сезанн говорить с отцом о своих планах? Да 
имеются ли еще у него какие-либо планы? "Быть может, живопись для тебя лишь 
прихоть, мысль о ней ты вбил себе в голову от скуки? А может быть, она для тебя 

лишь приятное времяпрепровождение, тема разговора, предлог не корпеть над