учебниками? В таком случае твое поведение мне понятно: ты правильно делаешь, 
что 
не доводишь дело до крайности и не создаешь себе новых семейных неурядиц. Но 
если живопись твое призвание - а я всегда только так полагал, - если ты 
чувствуешь себя способным, хорошо поработав, добиться успеха, то ты становишься 

для меня загадкой, сфинксом, чем-то немыслимым и непостижимым".

У неразлучных все идет положительно из рук вон плохо. Корабль их трещит по всем 

швам. Байль считает себя оскорбленным, несмотря на то, что Золя, не щадя сил, 
старается утихомирить его. Золя, утверждает он, счел меня "кретином". "Да нет 
же", - возражает Золя. И все-таки он должен признать, что Байль, который пишет 
ему такие "рассудительные, такие безнадежно практичные" письма, уже не тот 
веселый товарищ их юности, каким был прежде. Ах, когда же он сможет осуществить 

задуманную им поездку в Экс! Там он мог бы, как бывало, успокоить Байля, зажечь 

Сезанна, думает Золя. Ему живется далеко не весело. Тщетно ищет он работу, 
сидит 
без денег. Несколько ломтиков хлеба с сыром или с оливковым маслом - вот и вся 
его еда. Он существует только тем, что закладывает в ломбард оставшиеся у него 
вещи. Нужда подтачивает его здоровье, приводит в состояние лихорадочной 
возбужденности, неуравновешенности. Лучшим лекарством, думается ему, была бы 
поездка в Экс. Увы! Лето идет, а он вынужден бесконечно откладывать отъезд. За 
все лето ему выпала единственная радость: Сезанн и Байль встретились в Эксе и, 
кажется, окончательно забыли свою распрю.

В середине октября Золя приходится оставить всякую мысль о поездке. В этом году 

он не увидит друзей. Ослабев от недоедания, он тоже падает духом и, отчаявшись, 

без единой мысли в голове погружается в бездеятельность. Байль заверил Золя, 
что 
Сезанн приедет в Париж в марте будущего года. Но Золя столько раз бывал обманут 

в ожиданиях, что больше ничему не верит; он даже не хочет больше говорить с 
Сезанном относительно планов на их свидание.

А между тем вопреки мнению Золя Сезанн у себя в Эксе не отрекся от своего 
замысла. Он продолжает идти к намеченной цели тем извилистым путем, который так 

раздражает его друга. Отец не уступает. Но и сын не уступает. Деспотизм отца 
наталкивается на пассивное упорство сына. Сезанн совсем почти перестает 
посещать 
лекции на юридическом факультете. Этой зимой он все время проводит за 
мольбертом. Пишет в школе рисования. Пишет в музее. Пишет в Жа де Буффане, 
пишет, сидя "на обледенелой земле, не замечая холода". Пишет всегда и везде. 
Пишет с гравюр, с картин Жипа или Ланкре, пишет с фотографии свой автопортрет - 

мрачное, упрямое, до драматизма напряженное лицо, - и даже пишет портрет отца: 
Луи-Огюст с неизменным картузом на голове сидит, скрестив ноги, и читает газету.
 
Он согласился позировать. Быть может, он готов признать свое поражение?

Чувствуя, что сын ускользает от него, Луи-Огюст вдруг взрывается и со всей 
резкостью и прямотой обрушивается на Золя: именно он причина всех этих бредней, 

именно он "из гнусного расчета" сбивает Поля с пути и, преследуя свою выгоду, 
сманивает его в Париж. Но это последнее сопротивление Луи-Огюста. Взбешенный 
таким враждебным выпадом, Золя собирается дать отпор и пишет Байлю письмо, в 
котором оправдывается. Однако он не успевает его отправить. На следующий день 
чуть свет его будит громовой голос. Кто-то на лестнице зовет его по имени. 
Бросившись к двери, он распахивает ее. На пороге стоит Поль Сезанн.

Луи-Огюст сдался. Еще два дня назад все оставалось неопределенным. Потом вдруг 
Луи-Огюст сказал "да". Он решил, взяв с собой Марию, проводить сына в Париж. 
Раз 
Полю хочется во что бы то ни стало вкусить богемной жизни, пусть попробует. 
Может статься, да, может статься, что несколько месяцев голодовки лучше всяких 
слов научат этого упрямца понимать истинную ценность вещей. С этими словами 
Луи-
Огюст вытащил из шкафа свои парадные башмаки (те, которые чистят) и цилиндр. Он 

воспользуется этой поездкой, чтобы повидать парижских представителей своего 
банка. "Не мог же я, Луи-Огюст, произвести на свет кретина".