одержимости, какое-нибудь полотно, вроде картины "Суд Париса", в котором 
находят 
выражение его буйные и тягостные желания, весь этот неотступный, изнурительный, 

горячечный бред.

На видном месте в своей комнате повесила г-жа Сезанн "Поцелуй музы" - картину, 
вполне удовлетворяющую ее вкус и поэтому особенно любимую ею. Луи-Огюст 
недовольно качает головой. "Дитя, дитя, - говорит он сыну, - подумай о будущем. 

Талант губит, а деньги кормят!" Несмотря на тяжелый характер и стремление 
сохранить всю полноту своей власти, Луи-Огюст в душе сокрушается, видя, что сын 

его несчастлив. Увы! "Жизнь - это шар, который не всегда катится туда, куда 
направляет его рука", - пишет в то же самое время Сезанну Золя.

Кто-кто, а он, Золя, сейчас больше, чем кто-либо, в состоянии это понять. После 

провала, отнявшего у него стипендию, ему ничего не остается, как бросить 
занятия. Он вынужден искать себе любую работу. Однако Эмиль понимает, что, не 
имея профессии, не проживешь, и у него опускаются руки, Золя погружается в 
унылое бездействие. Продолжает ли он писать? Да, но без особого увлечения. Он 
только и делает, что читает, курит, тоскует по своим далеким друзьям и мечтает 
о 
недоступных возлюбленных. "Мне нечего сказать, - пишет он Байлю в последние дни 

декабря. - Я почти не выхожу из дома и живу в Париже, как в деревне. До моей 
укромной комнаты не доносится шум экипажей, и если бы не чуть заметная из моего 

окна стрела Валь-де-Граса вдали, я мог бы подумать, что по-прежнему нахожусь в 
Эксе".

Как раз в эти дни в Париж перебрался Вильевьей, но Золя не испытывает большого 
желания видеть его: Вильевьей не Сезанн. Зато одно небольшое событие 
подстегивает заторможенное внимание Золя: Маргери, бывший первый 
корнет-а-пистон 
в духовом оркестре коллежа Бурбон, тоже мечтавший о литературном поприще, 
недавно стал сотрудничать в экской газете "Ля Прованс" и напечатал в ней свой 
роман с продолжением. Золя спешит попытать счастья и посылает в эту газету 
маленькую, в несколько страничек, сказку в прозе "Влюбленная фея". Ему, который 

"никогда еще не любил, разве только в мечтах", и который "никогда еще не был 
любим, даже в мечтах", хотелось бы написать роман на трехстах страницах о любви,
 
зарождающейся, не знающей еще брачных уз, о любви девственной, что воплотила бы 

в себе его "прекрасный идеал".

Золя рассчитывает с помощью Лабо, который еще раз ходатайствует за него, 
получить в ближайшее время, то есть в начале 1860 года, должность в управлении 
доками. Ему невыносимо больше быть на иждивении матери, "ведь она сама кое-как 
перебивается". Он будет вести двойную жизнь. "Моя установка, - пишет он Байлю, 
- 
такова: днем зарабатывать чем придется, а ночью работать для будущего, если я 
не 
хочу распроститься со своими мечтами. Борьба будет долгой, но это меня не 
пугает; я чувствую в себе нечто, и если это нечто и впрямь существует, оно рано 

или поздно проявится. Итак, никаких воздушных замков, железная логика: прежде 
всего обеспечить себе хлеб насущный, затем уже выяснить, действительно ли 
имеется что-нибудь у меня за душой. Если ничего нет, если я ошибся, буду весь 
век кормиться безвестной службой и жить в слезах и мечтах, как живут многие на 
этой бедной земле". Так думает Золя по крайней мере в лучшие минуты. Ибо чаще 
всего он пасует, отчаивается. Его мать снова переехала и на этот раз сняла 
такую 
маленькую, тесную квартирку, что Золя вынужден поселиться в меблированных 
комнатах. Жизнь его разлаживается. У него бывают минуты полного неверия в свои 
силы, когда ему кажется, будто все написанное им "детский лепет и пакость". 
Париж такой же тусклый, как любая картина Шайяна. Париж - это всего лишь 
холодная каменная пустыня, где душа не находит ни малейшего отклика. Только бы 
удалось Полю приехать в Париж, только бы удалось ему переубедить отца и не 
отменить назначенного на март свидания. Одной этой надеждой и живет Золя. "Я 
удручен, не могу и двух слов написать; ходить и то не могу. Думая о будущем, я 
рисую его себе таким исчерна-черным, что в ужасе пячусь от него. Ни денег, ни 
профессии, ничего, кроме отчаяния. Ни одной души, на которую можно было бы 
опереться, ни женщины, ни друга. Всюду равнодушие, презрение. Вот что 
представляется моему взору, когда я устремляю его вдаль. Ах! Если бы Сезанн, да,
 
если бы Сезанн..."