1 октября - промелькнули как сон чересчур короткие каникулы - Золя возвращается 

в Париж. В ноябре Сезанн, наконец, сдал экзамен на степень бакалавра (и 
вдобавок 
с оценкой "довольно хорошо"). Он ликует, но радость его быстротечна, потому что 

теперь ему предстоит, подчиняясь воле отца, поступить на юридический факультет.

		Я Права скользкий путь избрал - верней сказать,
		Не я избрал, меня принудили избрать.
		Проклятый кодекс прав, двусмысленный, неясный,
		Три года отнял он и сделал жизнь ужасной.

В этих стихах при всей их аффектации нет ничего надуманного. Сезанну до смерти 
скучно изучать право. Он хочет только одного (медленно созрело в нем это 
желание!) - рисовать, писать. А не признаться ли родным? Фантазерке-матери - 
еще 
куда ни шло. Но если, набравшись храбрости, он как бы невзначай пробормочет 
отцу 
о своем желании, тот, вероятнее всего, пожмет плечами и поспешит забыть 
услышанное. Еще одна блажь его взбалмошного отпрыска! Ежели он считает своим 
долгом поддержать честь отца, то давно пора взяться за ум и подумать о том, что 

жизнь не игрушка. Изучая право, Сезанн, разумеется, не только не усердствует, 
но 
делает лишь то, что диктуется строгой необходимостью; с досады он пытается 
втиснуть в двустишие свод законов, начинает сочинять большую поэму на 
мифологическую тему и брюзжит александрийским стихом:

		О Право, кто собрал, к несчастью моему,
		Запутанный Дижест, не нужный никому?
		Когда есть в мире ад и в нем осталось место,
		Назначь его, господь, создателю Дижеста!

Сезанн жалобно причитает, а Золя в это время лежит в бреду. Не успел он 
вернуться в Париж, как тяжело занемог: что-то вроде тифозной горячки на полтора 

месяца приковало его к постели. Головокружение. Тоска. Золя отбивается от 
осаждающих его кошмарных видений. Тоска, порожденная каникулами - ибо это она, 
- 
снова всплывает, торжествует, овладевает им, трагически озаряя своим 
фосфорическим свечением мрак, в который он погрузился.

"Вокруг меня все черно, я словно возвращаюсь из дальнего путешествия. И как ни 
странно, даже не знаю, куда уезжал. Меня лихорадит, лихорадка зверем мечется в 
крови... Да, вспоминаю, все было именно так. Постоянно один и тот же кошмар: я 
ползу по нескончаемому подземелью. Внезапно всего меня пронизывает сильнейшая 
боль: натыкаюсь на груду камней, упавших со свода и заваливших все подземелье, 
проход суживается, запыхавшись, останавливаюсь, чуть дышу; меня охватывает 
бешеное желание выбраться отсюда; встречая непреодолимое препятствие, пускаю в 
ход ноги, кулаки, голову, отчаиваюсь когда-нибудь пробиться сквозь этот все 
растущий обвал..."

Золя, наконец, встает с постели, у него расшатаны зубы, весь рот в язвах; он не 

может говорить и вынужден, чтобы объясняться, писать на грифельной доске. 
Разглядывая афиши, расклеенные на стене, в которую упирается окно его комнаты, 
он убеждается в том, что не может разобрать ни одной буквы.

Сезанн и не подозревает, какая скрытая драма разыгрывается в Париже. О болезни 
Золя он узнает стороной, от одного общего знакомого. Полученные Сезанном 
сведения носят чисто формальный характер: врачебный отчет о медикаментах и 
скачках температуры - в общем ничего такого, что позволило бы ему догадаться о 
том страшном споре между жизнью и смертью, каким на деле была болезнь Золя. 
"Приветствую твое выздоровление", - пишет он в декабре своему другу.

Сезанн по-прежнему живет раздвоенной жизнью, разрываясь между факультетом права,
 
с каждым днем все более и более ненавистным и неохотно посещаемым, и школой 
рисования, куда он не преминул вернуться и где пишет с живой натуры. Он строит 
планы, которые, несомненно, рассердили бы его отца, узнай тот о них; Сезанн 
просит Золя справиться об условиях конкурса, проводимого Парижской академией 
художеств.

У Жибера Сезанн снова встречает своих товарищей: тут и Нума Кост, и Гюо, и 
Трюфем, и Солари, и Вильевьей, тут и сын Жибера Оноре, и некто Понтье, весьма 
манерный юноша. Между прочим, в этом году школа обогатилась еще одной 
колоритной 
фигурой в лице новичка - Жана-Батиста-Матье Шайяна.