Вашу безопасность.

Помня о моем преклонном возрасте, примите, дорогой мосье, мои лучшие пожелания 
и 
чувства".


Потрясенный этим письмом, Гаске кинулся в Жа. Сезанн протянул ему руки: "Не 
будем говорить об этом, я старый дурак. Садитесь вот сюда. Я напишу Ваш 
портрет".


* * *

После долгих лет работы Сезанн действительно исчерпал все возможности, которые 
мог ему дать Жа де Буффан и его окрестности. Теперь художника все больше и 
больше манят к себе холмы Толоне. Не довольствуясь комнатой в Черном замке, 
Сезанн снял небольшой деревянный домик рядом с карьером Бибемю. Куда бы ни 
направился Сезанн, он может теперь укрыть от непогоды рабочие принадлежности, 
передохнуть немного, съесть горбушку хлеба с куском сыра - художник редко 
возвращается в Жа к обеду, - почитать Лукреция или Вергилия.

Старый, еще сохранившийся сосновый бор покрывает весь холм. Могучие деревья, 
огромные разрозненные глыбы карьера предлагают воображению Сезанна великолепные 

мотивы, созвучные настроению художника, в жизни которого наступила осенняя пора.
 
Сезанну, правда, всего лишь 57 лет, но он чувствует приближение заката, думает 
о 
близкой смерти. Он знает, что связан с этой землей, что недалек тот день, когда 

она примет его прах. О, эта земля! Он любит ее так, как еще никогда не любил. 
Он 
плоть от ее плоти. Через нее он проник в самую глубь вещей. Было время, когда в 

своей живописи он стремился к прямизне линии, был влюблен в горизонтали, в 
пирамиды, в разные геометрические фигуры, мир представлялся ему упорядоченным, 
размеренным, был сама мудрость и воля. Теперь мир для него полнокровная жизнь, 
вечно бьющая из недр земли, которую художник стремится выразить своей неистовой 

кистью, выражая при этом самого себя. Всем своим существом он связан с этим 
необъятным миром. Он уловил в нем ту динамичность, то вечное движение, которое 
непрерывно побуждает к жизни оплодотворяющие силы. На его полотне в обрамлении 
листвы и скал возникают карьер Бибемю и сосны Черного замка как некое 
откровение. Сезанн вносит в окружающую действительность беспокойство своей 
мятущейся души, придает пейзажу почти трагическую страстность. Ритм его картин 
становится все более стремительным; краски достигают невероятной яркости и силы.
 
Отныне полотна Сезанна - патетическая песнь.

Однажды, работая на пленере, Сезанн узнал, что в Экс приехал Золя и остановился 

у Нума Коста. Золя! Сколько раз они вместе созерцали ландшафты Толоне. Золя, 
его 
друг! Сезанн забыл обо всем. Забыл о "Творчестве". Забыл об ироническом 
отношении к нему в Медане. Забыл презрение романиста, его непонимание, 
оскорбительную жалость и многое другое, "и то, как эта нахальная служанка 
сердито косилась на меня, пока я вытирал ноги о соломенную подстилку, прежде 
чем 
войти в гостиную". Золя, конечно, не решается прийти к нему. Неважно! Он, 
Сезанн, пойдет к Золя и по-братски протянет ему руку. Наспех собрав вещи, 
Сезанн 
поспешил в Экс. Но кто-то по дороге остановил его: "Куда так решительно шагает 
художник? А-а? К Золя? А знает ли господин Сезанн, что сказал вчера Золя, когда 

его спросили, навестит ли он по старой дружбе художника?" Правда ли это или 
досужая выдумка, сфабрикованная по чьей-то злобе, но Золя якобы ответил: "Зачем 

мне видеться с этим неудачником?"

Похолодев от этих слов, Сезанн немедля повернул назад в Толоне.

Если краски на его полотне так радостны, то это потому, что их порождает боль. 
Говоря однажды с Гаске об одной из картин Тинторетто, Сезанн сказал своему 
собеседнику: "Знаете, чтобы передать этот радостный, ликующий розовый, надо 
было 
много выстрадать... Поверьте мне"[189 - Приблизительно в это же время Золя 
опубликовал новую и последнюю статью о живописи. Посетив салоны этого года, он 
с 
удивлением отмечает в "Фигаро" 2 мая 1896 года, что в данное время господствуют