Необузданный в словах и поступках, голландец, который проявляет и в своей 
живописи бурные чувства, постоянно владеющие им, поверг Сезанна в изумление, но 

не более. Между тем у них много общих увлечений, а главное, их объединяет 
страсть к Делакруа, но эти два человека так несхожи. Ван-Гог живет жизнью, 
столь 
отличной от трудолюбивой, полной созерцательности жизни Сезанна, что последнему 

весьма трудно понять голландца и не удивляться его поведению, его искусству и 
той патетической восторженности, какую Ван-Гог вкладывает во все свои творения. 

Перед темпераментными, поражающими экспрессией картинами Ван-Гога Сезанн не 
может сдержать свое неодобрение. "По правде говоря, - замечает он, - ваши 
картины - живопись безумца!"


* * *

Прежде чем вернуться на юг, Сезанн едет в Нормандию к Шоке и некоторое время 
живет у него в Гатенвилле.

Неожиданное наследство принесло Шоке значительное состояние, но не дало ему 
счастья. Смерть единственной дочери омрачила его старость, лишила его жизнь 
радости. Он тоскует, предается печали. Оставив в Париже квартиру на улице 
Риволи, Шоке переехал в небольшой особняк в стиле XVIII века на улице Монсиньи. 

Он рассчитывал, что с переменой места успокоится, но этого не произошло. 
Особняк 
оказался темнее его прежней квартиры, да, безусловно, картинам здесь просторнее,
 
но им не хватает света.

В трех этажах этого дома Шоке чувствует себя затерянным и часто скучает по 
очаровательному виду на сад Тюильри, так долго ласкавшему его взор. И не 
странно 
ли? Деньги - а их теперь в его распоряжении много - лишили Шоке какой-то доли 
удовольствия, которое он раньше испытывал, роясь, выискивая и покупая полотна. 
Его восхищение Сезанном, Моне, Ренуаром ни в коем случае не ослабело. О нет! 
Когда Шоке приезжает в Лилль, свой родной город, кто-нибудь из друзей обычно 
приходит побеседовать с ним о лилльском светиле, художнике Каролюсе Дюране. 
"Каролюс Дюран! - восклицает Шоке. - Какой такой Каролюс Дюран? Честное слово, 
я 
никогда не слыхал в Париже этого имени. Вы уверены, что не ошибаетесь? Сезанн, 
Ренуар, Моне - вот имена художников, о которых говорит весь Париж, но о вашем 
Каролюсе - нет, вы, безусловно, заблуждаетесь!"

В Гатенвилле Сезанн пишет новый портрет своего друга Шоке в той манере, в какой 

сейчас предпочитает работать, и манере, когда модель имеет лишь одно основное 
назначение - дать предлог для анализа новых форм, сведенных к самому 
существенному, к почти геометрической простоте и построенных в строжайшем 
порядке. Но Сезанн не задерживается у Шоке. Художник собирается в Экс, к 
Гортензии, он должен повидать мать, Марию, Жа де Буффан, его уединенные холмы, 
вновь почувствовать спокойное, умиротворяющее величие родной провансальской 
земли. В душе у Сезанна больше нет иллюзий. Надо иметь много веры в себя и 
много 
оптимизма, чтобы в 47 лет в его обстоятельствах еще надеяться на вознаграждение 

в будущем.

Если он продолжает писать, то единственно из обостренной потребности, из 
рокового влечения к игре красок. Он изверился. Его полотна обречены на 
безвестность, на трагическую судьбу незавершенных произведений, на то полное 
забвение, которому подвергаются вещи, когда люди к ним равнодушны. Что еще он 
может ждать от будущего? Ни слова добряка Танги, ни Писсарро, ни слова 
несчастного Гогена или безумца Ван-Гога, ни восхищение этого чудесного Шоке не 
могут ничего изменить в его судьбе. Золя в своем романе "Творчество" 
несколькими 
фразами заклеймил бесполезность подобных восторгов, высмеял энтузиазм Шоке и 
тот 
благоговейный трепет, с каким он уносит к себе полотна Сезанна - "полотна 
сумасшедшего, которые он повесит у себя рядом с картинами замечательных 
мастеров".

У Сезанна нет больше иллюзий. В душе у него одно лишь разочарование.

Разочарование и смирение.


* * *