великим Монтичелли и, полный иллюзий, навеки уснул с улыбкой счастья и мудрости 

на губах.

Приблизительно в это же время Сезанн, ненадолго покинув Прованс, едет в Париж. 
Он является в лавку папаши Танги - единственное место в столице, где в то время 

можно было увидеть сезанновские полотна.

Папаша Тайги не разбогател на продаже произведений искусства. Картины, 
оставляемые ему художниками в залог нескольких тюбиков красок, редко привлекают 

любителей живописи. В узкой и тесной лавке Танги, кроме работ Сезанна, 
скопились 
работы Гогена, Гийомена, Писсарро и недавно приехавшего в Париж голландского 
художника, к которому Танги воспылал горячей любовью, - Винсента Ван-Гога.

Цены, назначаемые Танги на картины, совсем не высокие. Полотна господина 
Сезанна, своего любимца, Танги разделил на большие и маленькие и продает - 
маленькие по 40, большие по 100 франков[136 - "Были среди них, - сообщает 
Воллар, - и такие полотна, на каждом из которых Сезанн написал несколько этюдов,
 
разных по содержанию. Танги разрезал их по просьбе художника. Эти клочки этюдов 

предназначались для любителей, которые не могли уплатить ни 100, ни даже 40 
франков. Вот когда можно было порой увидеть, как папаша Танги с ножницами в 
руках продавал "в розницу" маленькие мотивы, в то время как какой-нибудь бедный 

любитель, протягивая ему луидор, собирался унести с собой три яблока Сезанна".].


Правда, иной раз Танги, заинтересовавшись каким-нибудь полотном и желая 
"отвадить" покупателя (он всегда с болью душевной расставался с любым 
произведением), назначает аховые цены - вплоть до 400, 500 и 600 франков; при 
таких цифрах покупатель, разумеется, "остывал" и больше не настаивал на покупке.
 
Но Танги не принадлежит к числу торговцев, которые с помощью длительных 
уговоров 
добиваются продажи любого полотна. Танги, много претерпевший из-за причастности 

к коммуне, затаил неприязнь и недоверие к правительству. Он никогда не пускался 

на откровенности с незнакомыми людьми, не говорил о Сезанне или о ком-либо 
другом из своих художников.

А если эти чужие люди шпики? А если правительство под предлогом того, что эти 
художники, бесспорно, революционеры, надумает упрятать в тюрьму приверженцев 
"школы", как их называет Танги? Суровый, замкнутый, он, когда его просят 
показать полотна импрессионистов, крадущимися шагами идет в комнатку за лавкой, 

приносит оттуда перетянутый шнурком сверток, не спеша развязывает его и, 
сосредоточенный, с таинственным видом и влажными от волнения глазами начинает 
раскладывать на стульях одно полотно за другим, безмолвно выжидая. Несколько 
более разговорчив он бывает только с завсегдатаями, главным образом с 
художниками-новичками. Выводя толстым пальцем кружки, Танги любил говорить: 
"Взгляните на это небо! На это дерево! Недурно! А еще это и это!" Новички 
ничего 
не покупают, и, хотя папаша Танги постепенно заражает их своим восторгом 
"Сезаннами", сам он по-прежнему остается бедняком. Но это не мешает ему 
делиться 
тем немногим, что у него есть, и, если кто-нибудь из посетителей отказывается 
сесть с ним за его скромную трапезу, Танги обижается. Вот почему он почти 
всегда 
стеснен в средствах. Еще в прошлом году по указанию домовладельца его чуть не 
арестовали, и он был вынужден срочно обратиться к Сезанну, постепенно 
задолжавшему ему крупную сумму - свыше четырех тысяч франков.

В своем уединении в Провансе Сезанн, разумеется, не знает о том, что его 
полотна, оставленные у Танги, привлекают к себе все растущее внимание 
постоянных 
посетителей лавки, что в эту лавку ходят, как в музей, изучать и обсуждать его 
работы. Сезанном интересуются. Это бесспорно. Сам Писсарро покупает при случае 
его полотна и выражает художнику неизменное восхищение. Разве не сказал он 
своим 
сыновьям: "Если хотите постичь искусство живописи, посмотрите работы Сезанна". 
Три года назад, в 1883-м, Писсарро упрекал Гюисманса, опубликовавшего свою 
книгу 
"Современное искусство", в том, что автор ее ограничился лишь беглым 
упоминанием 
имени Сезанна: "Разрешите сказать вам, дорогой Гюисманс, что вы позволили