обремененного свертками, в помятой шляпе. И Сезанн дал себе слово: больше он в 
Медан не вернется. Сезанн легко раним. Неудачи больно задевают его. Мелкий укол 

самолюбию - и он страдает от обиды. Лучше отойти. И вовсе не потому, что его 
дружеские чувства к Золя иссякли. Стоит Сезанну в минуту раздумий унестись 
воспоминаниями в прошлое, как в нем воскресает старая привязанность к Золя, 
соединяющая их вот уже тридцать лет. Но Сезанн страдает. Страдает, убеждаясь, 
что его друг и вправду "поглупел". Страдает в гостиной Медана, где мадам Золя 
откровенно дает ему понять, что он со своими грубыми манерами, неопрятной 
одеждой, резкими выходками, угрюмостью и раздражительностью такой же нежеланный 

гость, как ее кузены и кузены кузенов, зачастившие с протянутой рукой в Медан, 
куда их привлекает позлащенная слава писателя. Нет, он больше не поедет к 
своему 
другу. Лучше уйти, уединиться. Лучше исчезнуть.

Сезанн запирается в Жа де Буффане. Он ни у кого не бывает. А когда отваживается 

пройтись по улицам Экса, то иной раз встречает знакомых, Жибера или кого-нибудь 

из бывших однокашников по коллежу Бурбон. Но эти встречи лишены для него 
всякого 
интереса. К тому же вновь обостряется его мизантропия. Поболтав с братом Байля, 

Изидором, ныне адвокатом, Сезанн ворчит: "У него вид смазливого судейского 
гаденыша". С родными он не менее раздражителен: сестра Роза приехала рожать 
домой и поселилась здесь с мужем. Дом дрожит от воплей Сезанна, более или менее 

поощряемых его сестрой Марией, безбрачие которой не смягчило ее властного 
характера, к тому же она и сама не ладит с молодой четой.

Сезанн страдает. Глядя на себя в зеркало, в котором отражаются его полысевшая 
голова, землистая кожа, отяжелевшие веки - приметы многих поражений, оставивших 

следы на его лице, - он уверен, что в свои сорок три года он конченый человек. 
Все вокруг видится в черном свете. Он вспоминает Маргери, веселого товарища 
юных 
лет, первого корнет-а-пистона в духовом оркестре коллежа Бурбон, беззаботного, 
всегда довольного собой... Прошлым летом Маргери (тоже адвокат) покончил с 
собой, выбросившись со второго этажа Дворца правосудия. Предчувствие близкой 
смерти охватывает Сезанна. Разве его отрешенность от мира не своего рода 
смерть? 
В ноябре он пишет Золя: "Я решил составить завещание..."

Если, рассуждает Сезанн, он умрет внезапно, его наследницами будут сестры. Ни 
за 
что! Матери и маленькому Полю! - вот кому он хотел бы оставить наследство. Но 
как это осуществить? Как выразить свою волю, чтобы с точки зрения юридической к 

завещанию нельзя было придраться? И снова Сезанн обращается к Золя, он хочет 
посоветоваться с другом и еще попросить его хранить завещание у себя, ибо, 
добавляет художник, "здесь упомянутый документ могут похитить".

Мрачные мысли не мешают Сезанну работать. "Пишу мало, хотя ничем другим не 
занят", - сообщает он Золя. Сезанн - живописец; его назначение - писать. Его не 

признают, отвергают, но он будет делать свое. Для себя, для живописи - в этом 
его призвание; он создан для того, чтобы упорядочить форму и цвет; он не может 
не преображать в произведения живописи то, что он видит.

Вернувшись в Прованс, этот, по существу, единственный край, в котором Сезанн 
познает себя, с которым прочно и навсегда связан, он в одиночестве будет 
продолжать поиски, чтобы постигнуть тайны живописи - своей живописи. Здесь, и 
только здесь он бывает самим собой. И если когда-нибудь в один прекрасный день 
он найдет себя, ему удастся себя "выразить" (realiser), то только перед этой 
горой Сент-Виктуар, перед этой горной цепью Этуаль, контуры которой так четко 
вырисовываются в сухом воздухе. Край этот, столько раз исхоженный Сезанном, уже 

не подвержен для него капризам дней и времен года. При любой перемене погоды, 
при любой игре света художник видит неизменную сущность провансальской земли с 
ее скалистыми нагромождениями, ее извечную историю. Эта земля влечет его к себе,
 
побуждает еще полнее выразить свое стремление к структурности, свою потребность 

свести хаотическое мельтешение вещей к немногим формам, освобожденным от всего 
случайного, почти геометрически строгим. Отныне оторванный от парижского 
общества людей искусства, Сезанн в немой беседе с родным краем улавливает, что 
именно эти требования должны стать основой его искусства. Он не художник Севера 

и не художник Иль де Франс. Он художник этой земли с ее грубыми геологическими